Заклинатель - Фиона Э. Хиггинс

Пин пожелал хозяину доброй ночи. Некоторое время он постоял в мастерской, прислушиваясь, и только после того, как хлопнула входная дверь, мальчик шагнул через порог целла-морибунди. Вообще говоря, трупов он не боялся: для натур брезгливых и разборчивых в этом городе места не было, а преимущества, происходившие от самого наличия работы, с лихвой окупали все ее возможные недостатки. Разумеется, подвальное помещение в доме мистера Гофридуса обеспечивало далеко не самый теплый и уютный ночлег — что поделаешь, мертвецы любят прохладу, — но это ведь все равно лучше, чем ночевать на улице.

Южанам обычай сидеть возле покойника в течение положенных семидесяти двух часов был очень даже по нраву. Надо сказать, они даже превращали эту печальную обязанность в своеобразный праздник в честь усопшего. Северяне же, напротив, считали эту традицию вульгарной (не говоря уже о хлопотах и неудобствах), а потому похоронные агенты нанимали для мертвецов специальных смотрителей (в данном случае — Пина), чтобы те подежурили возле покойника вместо родни. Разумеется, как всегда бывает в подобных случаях, возможность нанять такого смотрителя стала признаком богатства и престижа. И уж тем более богачам нравилось сетовать соседям, как дорого пришлось заплатить, чтобы покойника подергали за язык и потыкали булавками в пятки!

Считалось, что, если по истечении трех дней мертвец не подал никаких признаков жизни, его можно спокойно похоронить. Обычно к этому времени становятся очевидными и другие признаки, доказывающие, что душа покинула тело окончательно и бесповоротно. Пин обладал на редкость чувствительным обонянием, а потому обычно раньше других понимал, что труп уже начинает портиться; можно сказать, эта способность делала мальчишку более чем подходящим помощником для мистера Гофридуса. И вообще, обладатель подобного дара имеет множество преимуществ. Например, острый нюх оживляет и скрашивает тоску земного существования. Впрочем, Пин, направляясь к своей безжизненной подопечной, печально размышлял о том, что в городе вроде Урбс-Умиды жизнь простых смертных, обонятельные способности которых развиты весьма посредственно, а не как у собаки, все же куда менее тягостна.

Сивилла лежала на столе, на пышном тюфяке кремового цвета. Тюфяк, в свою очередь, покоился на черном бархате, укрывавшем всю поверхность стола и спадавшем до самого пола мягкими складками. На девушке была длинная белая сорочка, в ногах туго затянутая узлом и плотно облегавшая шею. Талию свободно охватывал вышитый алый поясок, а к левому плечу была приколота изящная мерцающая брошка в виде мотылька. Руки девушки были скрещены на груди, и каждую украшало по три кольца. Аккуратно уложенные длинные черные волосы обрамляли бледное личико; голова покоилась на бархатной подушке, украшенной кистями. Глаза были закрыты, длинные ресницы роняли на щеки длинные тени, губы нежно алели. Двойной след от колес повозки, что так жестоко прервала краткую жизнь девушки, был искусно замаскирован. Мистер Гофридус по праву гордился своим исключительным умением придавать лицам клиентов умиротворенное выражение. Лучшей похвалой для него были слова: «Вы только взгляните! Кажется, будто она просто спит!» (несмотря на все, разумеется, самые тщательные проверки, подтвердившие, что в действительности это не так).

Действительно, родственники усопших почти всегда произносили эти слова. Их же два дня назад изрекли и родители несчастной девушки, когда увидели ее в этом подвале. Мать тут же ударилась в слезы, а отец принялся нервно мерить шагами тесную комнату, в который раз уже проклиная повозку, переехавшую его дочь. Но самые яростные проклятия были обращены к некоему молодому человеку по имени мистер Генри Белдинг, который каким-то обманным путем умудрился уговорить девушку принять его предложение руки и сердца и переманил ее на свою сторону — южную сторону города. Мистер Гофридус созерцал эту сцену со всегдашним бесстрастным выражением лица и лишь время от времени, когда считал уместным, начинал бормотать слова утешения.

— Как могло такое случиться? — снова и снова стенала мать. — Дорогая моя Сивилла! Ведь она получила такое прекрасное воспитание — и вдруг полюбила такого неподходящего молодого человека. Отец его улицы мел, а мать торговала джином. Какой позор!

— Да уж, — пробубнил мистер Гофридус. — Представить невозможно, какой это был для вас удар. Что ж, по крайней мере, судьба даровала вам утешение — ведь теперь ваша дочь перешла в лучший мир и она никогда не станет женой сына подметальщика.

Мать Сивиллы бросила на мистера Гофридуса косой взгляд, но по лицу гробовщика, как всегда, невозможно было понять, что он хочет этим сказать. Так что в таком деликатном ремесле паралич лицевых мышц дает множество преимуществ.

Пин замер возле стола, засмотревшись на спокойное лицо девушки. В прохладном воздухе витал знакомый аромат смерти. В этом запахе не было ничего неприятного; вообще говоря, по представлениям Пина, смерть пахла не столько человеческим телом, сколько травяными снадобьями, которыми гробовщик натирал кожу покойников, чтобы уберечь ее от преждевременного тления. Пина нельзя было назвать чрезмерно чувствительным мальчиком. Жизнь в таком городе, как Урбс-Умида, — это азартная игра, где игроков на каждом шагу подстерегает смерть. И вот парадокс: по мере взросления их шансы прожить дольше не уменьшались, а возрастали. Если младенцу удалось протянуть до двух лет, то вполне вероятно, что он доживет и до десяти. Коли вам стукнуло пятнадцать, значит, вы определенно имеете возможность перевалить на третий десяток. Ну а тридцатилетний уже может считать, что старость ему гарантирована (старость здесь начиналась лет в сорок и заканчивалась в сорок пять).

Пин неуверенно протянул руку и осторожно коснулся пальцев девушки: они были холодны, как, должно быть, самые глубокие омуты реки Фодус. Он с грустью подумал, что бедняжка совсем молода — лет семнадцати, не более. Пину вспомнились строки, которые он однажды прочел на надгробии:

Кто умирает во

цвете юности,

Тот красоту

уносит в рай.

Пин присел на лавку. Как и всякий раз, когда он сидел вот так долгими ночами, в полном одиночестве, в этой темной холодной комнате, мысли его вновь обратились к отцу. Все-таки история с дядей Фабианом полна загадок. Пин отлично знал, что считают другие, но сам он не верил в то, что отец преступник. И ни за что бы не поверил — только услышав признание из его собственных уст. Убийца? Нет, немыслимо. Хотя, надо признать, обстоятельства говорили не в пользу Оскара Карпью. Как-никак, он исчез, а в его комнате обнаружили мертвое тело. Но доказательств-то не было. Только свидетельства соседей да умозаключения Коггли. Для них все очевидно как дважды два, но ведь они не то что умножать — складывать не умеют. А Пин складывал известные ему обстоятельства снова и снова и каждый раз приходил к одному выводу: отец невиновен. Единственный факт не давал мальчику покоя: почему в тот злополучный день Оскар Карпью не вернулся домой?

«Хватит об этом думать», — решил наконец Пин. Он улегся на лавку, заложив руки за голову, и попытался выкинуть из головы все неприятные мысли.