Комната страха - Вадим Левенталь

Секретарше я сказал, что я из УСБ ФСБ. А Андрею Петровичу – что есть разговор к нему относительно находящегося у него пакета учредительных документов одной крупной компании. И что, возможно, у кого-то есть более интересные и, главное, более реальные предложения к нему, чем те, которые ему уже сделаны.

– Через час? У меня встреча через час, давайте завтра.

– Перенесите встречу, Андрей Петрович, а то попадете в глупое положение. Как финансовый аналитик.

Пришлось Андрею Петровичу согласиться. Хотя приехал он не на труповозке: у него был «бентли». Он вышел – с водительского, разумеется, сиденья – и, разумеется, никого не увидел: есть люди, которые просто не видят ярко-синих курток с капюшонами, даже если карман у куртки оттопырен так, будто в нем лежит «глок»-девятнадцать. Он запахнул пальто, подошел к парапету, схватился за него двумя руками и запрокинул востроносую голову к арке – некоторых подонков трогает еще по старой памяти красота, хотя, глядя на нее, они и думают по привычке об инвестициях. В этот момент и отделилась от китовой морды машины ее тень: она смотрела прямо на меня, ободряюще улыбалась, и я, холодея от омерзения, что у меня может быть что-то общее с этим мертвым чудовищем, понял вдруг, что так, наверное, выглядела бы моя мать, успей она постареть прежде смерти, но страшнее всего было, что старуха не уходила, до сих пор она не уходила только во сне, она, кося глазом на меня, медленно поднимала руку, причем сначала казалось, что просто ладонь у нее сложена пистолетиком, но вдруг я понял, что у нее, да, пистолет, и я вдруг страшно захотел, чтобы она выстрелила, и даже мысленно шептал ей жми, жми – и Андрей Петрович аккуратно лег на склизкий деревий помет.

Я спрятал «глок» обратно в карман и оглянулся: полутемная набережная (фонари еще не включали) была пуста; старуха снова слилась с тенями. До сих пор я действовал только по точному расчету, но тут был прилив вдохновения: я взял с пассажирского сиденья чемодан – тугой и тяжелый, он выглядел развратно, как всё дорогое кожаное, – нашел ключ от него (ибо он был заперт на ключ) в кармане юридического пиджака, распахнул и, перевалив через парапет, вытряхнул содержимое в Мойку (более не нужный второй телефон плюхнулся туда же). И все-таки чемодан, даже опростанный, был очень тяжелый, будто кожа хранила память о своем крокодиле, – я еле дотащил его до квартиры, и только там, в тишине, позвонил Степанычу (на телефоне светилось восемь пропущенных вызовов).

Степаныч был на нервяке, но я его обрадовал.

– Антон? Я уж места себе не нахожу, думаю, не уберегли парня.

– Всё в порядке, Степаныч, парень сам себя уберег.

– Что случилось? – Я промолчал. – Ладно, не телефонный разговор.

– Степаныч, чемодан у меня.

– Что? Чемодан? – Кажется, мне удалось его удивить. – Как?

– Не телефонный разговор. Повезло.

Степаныч несколько секунд молчал, потом попросил подождать – слышно было, как он по другому телефону говорит про ближайший рейс.

– Значит так, Антон, я вылетаю, скоро буду, поговорим. И, – после паузы, – знаешь что? Мы с твоим отцом были партнеры…

– Я знаю, Степаныч.

– Короче, ты меня удивил.

Сидеть в квартире я не мог. Идти в «Сушку» тоже – не только потому что нельзя было пить; главное, что нужно было бы либо возвращаться с Надей (и тем вносить фактор непредсказуемости, который мне был меньше всего нужен), либо намекать ей, что сегодня нельзя, – она бы точно подумала, что я снял девку. Я всё подготовил – чемодан в углу, куртка на кровати – и вышел. Лило опять как из ведра, и на набережной я спрятался в троллейбус – свистящий батискаф был почти пуст, я сел у окна и завороженно наблюдал, как справа над пропастью Невы парит призрак крепости, а потом ныряет и всплывает сверкающая гирлянда дворцов, и уже за рекой – из широкой бухты площади троллейбус затянуло в узкую горловину Невского. У меня было еще почти три часа: я сел в аквариумоподобном кафе и раскрыл лэптоп.

Когда в кафе вошел Степаныч – бодрый и настороженный, я видел его последний раз десять лет назад, но он был такой же: седой бобрик на голове, мясистое лицо, плечи, как гантеля, глаза без ресниц, пучки бровей, улыбка такая, как будто сейчас все поедут к блядям, и отвратительно бесцеремонное рукопожатие, – у меня в форме письма было собрано четыре десятка адресов. Я нажал «отправить» и вышел со Степанычем на улицу. Дождя уже не было: я бы с удовольствием прогулялся, но Степаныч пешком не ходил – у дверей мигал аварийкой большой, наглухо тонированный «лексус».

– Ну говори, куда. А чего не у отца? – Степаныч смотрел на меня, будто на победителя детского конкурса песни, и, похоже, думал, не потрепать ли меня по затылку.

– Не могу я там, – сказал я, отворачиваясь. – Снял квартиру. На Первой линии.

– Слыхали, Михаил Викторович? – Михаил Викторович был похож на дрессированного медведя: из-под волос на ладонях синели татуировки. – Начальник сказал, на Первую линию.

– Так точно, товарищ полковник.

– Да, – это уже мне, – я тебя понимаю: одному, после такого… Знаешь, когда это случилось, я поверить не мог. У бати твоего бывало – депрессия, туда-сюда, но чтоб до такого… И главное, ведь на нем одном всё держалось – я теперь думаю, что, может, он из-за этого… Слишком много взял на себя, понимаешь? Все-таки не в деньгах счастье, согласен?

Я сказал, что согласен. В тонированных стеклах ничего не отражалось. Меня стала накрывать волна отвращения и ужаса: слава богу, ехать было недалеко – мы едва ли не последние перескочили через мост и уже через минуту заворачивали на Съездовскую. Я показал, где встать.

Всё время, пока мы шли через двор и поднимались по лестнице, я отводил взгляд от теней и углов, чтобы не увидеть старуху. Степаныч хохмил всё натужнее.

– Ты прямо как Ленин в Разливе, – я уже открывал дверь, – еще бы коммуналку нашел. – Его голос наполнил освещенную квартиру.

Времени думать о том, выключал ли я свет, не было – я шагнул в комнату, показал пальцем на чемодан в углу и пошел к синему пятну куртки на кровати. Я действовал на автомате, по плану, который прокрутил в голове тысячу раз, но перед глазами всё плыло и в руках появилась слабость: косметички у зеркала не было, и куртка лежала не так, как я ее оставил.

– Ты открывал уже?

– А? Сейчас дам ключ.

Ключ в кармане был, а «глока» не было. Я кинул Степанычу ключ, сел на кровать и, пока он возился с замком, слушал, как тяжело, как будто об дно груди, ударяется сердце. Во рту было сухо, звуки доносились как будто из-под воды, ослепительный свет пронизывал всё вокруг, Степаныч, казалось, занимал своей тушей полкомнаты, он, сопя и матерясь, открывал чемодан: из чемодана смотрела на нас мертвая, запачканная кровью голова с острым носом, меня мутило, Степаныч доставал из-под пиджака пистолет и поднимал его на меня, морда у него была красная, как кусок непрожаренного мяса, глаза сузились и стали хищные, он спрашивал меня, что, бл…, за игры я решил с ним играть. Я заставил себя разлепить губы.