Муссон. Индийский океан и будущее американской политики - Роберт Д. Каплан

Невзирая на то что юго-западный ветер, случалось, бывал свиреп, открытие муссонной системы, помогавшей без труда задумывать и рассчитывать путешествия, позволяло мореплавателям не слишком часто бороться с буйством стихий [1]. Поэтому Индийскому океану не пришлось – по крайней мере, пришлось в меньшей степени, чем остальным великим водным зеркалам, – дожидаться эпохи котла и пара, чтобы сделаться единым пространством. С мореходной точки зрения, полная перемена в направлении ветра, случающаяся над столь обширной акваторией дважды в год, уникальна. Везде и всюду сила и отчасти направление ветров изменяются от одного времени года к другому – но не до такой степени, до какой это происходит с муссонами в Индийском океане. Прочие важнейшие воздушные потоки над океанами – северо-восточный и юго-восточный тропический пассат, ветры умеренного и экваториального поясов – остаются более-менее постоянными в течение года.

Итак, не исключено, что именно здесь, в прибрежных водах Южной Аравии, где ночи ясны и многозвездны, рыба изобильна, а впадающих рек, по сути, нет вообще, возникло искусство океанского мореплавания [2]. Если говорить о времени, необходимом для совершаемых путешествий, то и до Восточной Африки, и до Индии было чуть ли не рукой подать. И в самом деле, муссоны позволили Индийскому океану – от Африканского Рога до лежащего в 6500 км Индонезийского архипелага – в определенном смысле оставаться на протяжении долгой истории малым и уютным миром.

А значит, он издавна был миром торговым.

Я побывал в той области Омана, что известна как Дофар и находится близ йеменской границы, почти посередине южного берега Аравии. Дофар – это холст, написанный художником-абстракционистом: совершенная пустыня в сухие зимние месяцы – лишь кое-где одиноко пробивается наружу из почвы неприхотливое ладанное деревце. Я надрезал кору одного из них, наковырял смолы и вдохнул аромат, витающий внутри восточных православных храмов. Но задолго до того, как возникло христианство, ладан (луббан по-арабски) сжигали, чтобы придавать приятный запах одежде и белью, благословлять людей, отпугивать насекомых и врачевать многие недуги. Кусочки этой смолы бросали в питьевую воду, чтобы укрепить человеческое тело – особенно почки; полагали, будто она уничтожает болезнь, укрепляя иммунную систему и прогоняя злых духов. В Античности ладан делал благовонными погребальные костры, его использовали при бальзамировании фараонов. Эту смолу обнаружили в луксорской гробнице Тутанхамона; известно, что ладан хранили под надзором иудейских священнослужителей в особых помещениях Иерусалимского храма.

Неотделимый от повседневного быта и обихода римлян, египтян, персов и сирийцев, ладан был в древности примерно тем же, чем ныне стала нефть – основой экономического существования. Ладан перевозили морем. Дофар и близлежащий Йемен ежегодно вывозили 3000 т благовонной смолы в средиземноморскую Римскую империю [3]. Груженные ладаном, подгоняемые надежными и постоянными ветрами-муссонами, парусник за парусником плыли на юго-запад, к входу в Красное море, откуда открывался путь в Египет и Рим. Другие направлялись к востоку, в Персию либо Индию. Спустя месяцы, когда менялось направление ветра, корабли возвращались в дофарские и йеменские гавани, груженные уже слоновой костью и страусовым пером из Африки, алмазами, сапфирами, ляпис-лазурью и перцем из Индии. Племенные приморские царства Южной и Юго-Западной Аравии – савеяне, гадрамауты, гимиариты – богатели, наживаясь на своих отрезках этого «ладанного пути». Примерно до 100 г. до н. э. здесь, в этой с виду бесплодной южноаравийской пустыне, находилась точка опоры торговли между Востоком и Западом. Арабы, эллины, персы, африканцы и другие народы сообща трудились и перемешивались на этом перевалочном пункте, существовавшем до того, как наладилось прямое парусное сообщение между Египтом и Индией [4].

Летний муссон, дующий с юга, здесь именуют харифом. Он приносит дожди, во время которых голые склоны западнооманских холмов, где я стоял, одеваются чудесной тропической зеленью. В древности здешний климат был еще более влажен, и потому пресной воды имелось больше – оттого и возникла городская цивилизация, культурно утонченная благодаря океанским странствиям. Я сидел за рулем и ехал вдоль берега, пока не наткнулся на каменную хижину. Араб-хозяин, облаченный в просторную дишдашу и вышитую тюбетейку, заварил мне чаю на индийский лад: с молоком, пряностями – и приторный. Несколько раньше, в маленьком ресторане, я отведал кокосовых орехов, сдобренных порошком карри, а также местного супа, приправленного жгучим красным перцем и соевым соусом: снова обиходное влияние Индии и Китая на Аравию – ибо, если плыть морем, от Аравии до устья Инда будет ближе, чем до устья Евфрата.

Я посетил развалины Сумгурама, некогда богатой дофарской гавани в самом сердце ладанного пути. Между IV в. до н. э. и IV в. н. э. Сумгурам был одним из богатейших в мире портов. Надписи в луксорском храме богини Хатшепсуп упоминают о белом ладане «аль-ходжари», привозившемся отсюда и считавшемся лучшим на свете. О нем пишет и Марко Поло в своих путевых заметках [5]. Славился этот ладан даже в Китае.

Была пора, когда китайский порт Цюаньчжоу ежегодно получал почти четыреста фунтов ладана из другого приморского города в Дофаре – Аль-Балида, чья древняя оборонительная стена окружает руины более чем 50 средневековых мечетей. Аль-Балидские развалины еще обширнее сумгурамских; я мысленно воссоздал город таким, каким он был некогда. В Аль-Балиде, крупнейшем поселении, возникшем за 2000 лет до н. э., побывал Марко Поло (1285), дважды посещал его марокканский странник Ибн-Баттута (в 1329 и 1349 гг.). Оба они попали в Аль-Балид и покинули его на кораблях. Через весь Индийский океан дважды приводил китайский флотоводец Чжэн-Хэ в Аль-Балид свои парусники, полные сокровищ, – в 1421-м и 1431-м. Китайца приняли с распростертыми объятиями[8]. Гораздо раньше, на закате X столетия, арабский географ Аль-Мукаддаси, родившийся в Иерусалиме, звал оманские и йеменские гавани «преддверием Китая», а Красное море было известно как Китайское [6]. Плавая в обратном направлении, оманцы из Дофара и других южно-аравийских областей наведывались в Китай начиная с середины VIII в. В более поздние эпохи арабы, населявшие Аравийский полуостров, звали гавань Ачех на северо-западной оконечности Суматры – а это противоположный угол Индийского океана, далекая Ост-Индия, – «вратами, ведущими в Мекку» [7].

Океан и в самом деле казался небольшим.

«Оман – повсюду: в Китае, Индии, в Сингапуре и на Занзибаре», – сказал мне государственный служащий Абдуррахман аль-Салими в оманской столице, Маскате, во время приветственной церемонии. Угощали нас розовой водой, финиками, тягучей липкой халвой и горьким кофе, который сдобрили кардамоном и наливали из бронзового кофейника. На Абдуррахмане были белый тюрбан и дишдаша. Министр религиозных даров и пожертвований, с которым я тоже встретился, носил у пояса кинжал («ханджар»), усыпанный бриллиантами. Это – страна сознательно соблюдаемых традиций – традиций отнюдь не замкнутых, не чуждых окружающей жизни. Напротив: подобные обычаи связаны с мореходным самоощущением целого народа. Оно складывалось тысячелетиями не в отчуждении от всего окружающего мира, но во взаимодействии с ним. Оман служит примером тому, как глобализация наилучшим образом возникает на крепком самобытном фундаменте, способном выстоять под натиском разрушительных коммерческих сил. То, что может с первого взгляда показаться неопытному путешественнику пугающе средневековым, на самом деле отлично вписывается в картину современного мира.