Наше счастливое время - Кон Джиён

Голова болит так, что можно сойти с ума… Вчера не сомкнула глаз… Лекарства, которые ты выписал в прошлый раз, уже не помогают. И после них макияж неровно ложится… Прямо беда, пачками пить вредные таблетки – здоровье портить, а бессонница меня старит – кожа никуда не годится…» Немногословный брат вновь слушал молча, а я, сидя возле матери, жевала сэндвич из очень полезного ржаного хлеба с колбасой и овощами. Мы взглянули друг на друга. «Мама, вы бы не переживали! Уже ведь несколько раз проверялись, и ничего страшного не обнаружили…» Оставалось удивляться его бесконечному терпению и участию в голосе… Я решила добавить: «Мама! Брат прав. Как же современная медицина сможет разобраться в твоей деликатно устроенной и суперчувствительной нервной системе?! Вот ничего и не остается таким утонченным натурам, как ты, кроме как смириться и терпеть…» Насколько я помню, то утро в конце концов опять завершилось мамиными воплями. Как каждый день. И когда она начала брюзжать, что пора прекратить изображать из себя никчемную певичку и отправиться с глаз долой учиться за границу, я с радостью ухватилась за эту идею. Интерес к жизни поп-дивы, которой я посвятила уже около года, постепенно угасал, к тому же появилась надежда, что я смогу наконец встречать утро тихо и мирно. Мне сильно надоело подстраиваться под ее настроение.

– Ну ладно, прости меня. Я виновата… Правда, прости…

Лучше было просто поднять белый флаг, чем продолжать оправдываться. Не знаю, почему мне это пришло в голову, но я вдруг испугалась, что тетя расплачется.

– Тетя, ты же не собираешься меня сейчас отвезти к этим… как там… смертникам? И уж тем более не будешь заставлять петь перед ними государственный гимн?

– К ним мы и едем. Если сможешь спеть, почему бы и нет? Что тебе мешает? Вместо того чтобы выбросить на помойку такой дар, уж лучше использовать его на доброе дело. На том перекрестке сверни налево, – сказала тетя Моника.

И снова прозвучала эта «помойка». Меня немного раздосадовало, что она всячески пытается поддеть меня, пользуется моими же словами, которые под влиянием эмоций вылетели в больничной палате. Я свернула налево и увидела указатель: «Сеульский следственный изолятор». Черт его знает, что лучше – сидеть в опостылевшей больнице брата перед молоденьким психиатром и отвечать на вопросы вроде «Так что же вас так вывело из себя?»; «Как вы думаете, почему в такие моменты вы начинаете заводиться?»; «А возникали ли у вас подобные мысли в детстве?» и тому подобное… Или же спеть государственный гимн? Извечная дилемма. Поэтому я утешилась мыслью: «Да ладно, будь что будет! Во всяком случае, тюрьма, по крайней мере, не так банальна, как больница».

Оставив удостоверения личности на проходной, мы прошли внутрь. За нами с грохотом захлопнулись первые железные двери с решетками. Мне стало жутковато от лязганья, гулко прокатившегося эхом в темноте холодных пустых коридоров. В следующие посещения я отметила, что температура здесь всегда на два – три градуса ниже, чем снаружи. И не только зимой, но даже летом, в самое пекло, теплее здесь не становилось. Кто-то правильно заметил, что это место – царство тьмы.

Мы миновали еще одну дверь; снова послышалось лязганье металлического замка. В огромном внутреннем дворе не было ни души, но за ним несколько заключенных в зеленой одежде тянули тележку. В отдалении под белой гипсовой статуей Девы Марии стояла небольшая елка, украшенная простенькой разноцветной гирляндой, скромно мигающей в лучах зимнего солнца. Именно сейчас я впервые осознала близость Рождества и вспомнила сочельник в Париже: утопающие в огнях Елисейские Поля; девочек, торговавших цветами; красное вино; тающее во рту и заставляющее позабыть обо всем на свете восхитительно нежное фуа-гра и пирушки, неизменно заканчивающиеся галдежом и объятиями с унитазом… Через несколько поворотов мы наконец оказались в маленькой комнатке. Помещение было чуть больше двух пхёнов[7], на стене висел крест, а рядом – картина Рембрандта «Блудный сын». В комнате ничего лишнего: небольшой столик и пять – шесть стульев. Тетя опустила принесенный с собой узел и включила чайник. Вскоре раздался стук. В крохотном зарешеченном окошке на двери промелькнула зеленоватая роба.

– Ну заходи же скорей, не стесняйся!.. Значит, ты и есть Юнсу!

Тетя Моника приблизилась к человеку, которого завел охранник, и крепко его обняла.

Смертник… Он был смертником. На робе, слева на груди, была красная именная нашивка. Я ошиблась – не именная. Там было выбито черным шрифтом: «Сеул 3987».

Похоже, ему весьма не по душе пришлись тетины объятия. Ростом он был примерно метр семьдесят пять, с бледным лицом; сквозь очки в роговой оправе пронзительно смотрели резко очерченные миндалевидные глаза. Правда, угольно-черные мягкие кудри, обрамляющие белый широкий лоб, в целом смягчали колкость взгляда… Как ни странно, его внешность напоминала мне молодых профессоров в университете, возмущенно восклицавших: «Что это за фонд, черт подери!» Или скептически настроенные физиономии молодых преподавателей, слушавших напыщенный вздор председателя правления, который нес на ученом совете чушь, способную рассмешить кого угодно: «В нынешнем году наша цель – прежде всего наладить обучающий процесс для взращивания высококвалифицированных кадров. Именно поэтому нашим фондом был создан институт!» На какую-то долю секунды мне представилось, что его красная нашивка обозначает принадлежность к органам госбезопасности. Возможно, подобные ассоциации в моей голове пробудил брошенный им мимоходом проницательный взгляд. Он был похож на Че Гевару с футболок парижской молодежи, только корейского. Этакая личность, которая не боится смерти. В нем чувствовалось что-то звериное, присущее людям, уже в детстве давшим клятву умереть в одиночестве в забытой богом пустыне. И эта неистовость очень даже шла ему. Если честно, он был совсем не похож на преступника и не соответствовал моим представлениям о них. А поскольку я любительница всего неординарного, разбивающего вдребезги стереотипы и избитые истины, этот тип стал мне любопытен.

– Ну присаживайся, присаживайся… Я сестра Моника, писала тебе несколько раз.

Он неловко опустился на стул. Только теперь я заметила на его руках необычные кандалы: они были прикреплены к кольцу на толстом кожаном ремне узника. Точное название этого приспособления я узнала позже, однако от его вида у меня внезапно екнуло сердце.

– Офицер Ли, я тут булочек принесла… может… может, вы снимите эти наручники, чтобы он смог поесть? – нерешительно заикнулась тетя.

Надзиратель лишь смущенно улыбнулся, давая понять, что выполнить просьбу будет затруднительно. Весь его вид показывал: «Я законопослушный человек». Тетя не упорствовала и достала булочки с кремом, с маслом, со сладкой фасолью… Налила в стакан кипятка из чайника и, размешав кофе, поставила перед смертником. А булочку вложила в его закованные руки. Некоторое время он молча держал ее и отрешенно рассматривал. Он явно был в недоумении: «Неужели я и вправду могу это съесть?» – и одновременно испытывал тоску, которая появляется при виде еды, по которой сильно скучал. Наконец решившись, он с трудом откусил кусочек. В этих наручниках, чтобы положить что-то в рот, ему пришлось наклониться до пояса, отчего он стал походить на улитку. И так он, понемногу откусывая, жевал эту булку, уставившись отсутствующим взглядом в стол прямо перед собой.