Восьмерка - Захар Прилепин

Я сразу ее увидел, — потому что, едва мы вошли, большая часть танцующих молча покинули танцзал, — а она осталась.

Играла песня про «Голубую луну» — мне в очередной раз показалось забавным, как наше приблатненное, все на понтах и реальных понятиях юношество яростно зажигает под голубню.

Гланька была в черных брюках, в белой короткой рубашонке, на высоких каблуках, глазастая, с улыбкой, в которой так очевиден женский рот, язык, и эти, Боже ты мой, действительно влажные зубы.

Она не то чтоб танцевала, а просто не прекращала двигаться — немножко переступала на каблуках, четко, как маятник, покачивала головой, влево-вправо, влево-вправо, чуть заметно рука с тонким голым запястьем отбивала по воздуху ритм, потом плечиком вверх-вниз, шаг назад, шаг вперед и опять стоит напротив меня, как мина с часовым механизмом, которой не терпится взорваться.

Она что-то сказала мне, но сквозь «Голубую луну» ничего разобрать было нельзя.

Я кивнул, как будто расслышал, и все смотрел на нее, как рука отбивает ритм, как переступают каблуки и рот улыбается…

Она, наверное, немного издевалась над своими друзьями — Гланька давно дружила с натуральной, патентованной братвой.

«Вот смотрите, — говорил браткам весь ее вид, — смотрите, как балуюсь с ним, — а вы, хоть и ненавидите полицейскую сволочь, все равно к нам не подойдете и не заберете меня за столик от этого бродяги в камуфляже».

Ее, как мягкой волной, привлекло ко мне совсем близко, и, прикоснувшись своей щекой к моей щеке, она громко спросила меня:

— Ты что тут делаешь?

Волна уже пошла обратно, забирая ее, не прекращающую танца, и я успел сказать:

— На тебя смотрю.

Она тоже кивнула, словно услышала, хотя, кажется, не услышала — и еще немного станцевала для меня, а потом на танцполе так заметался свет, что она пропала — как будто ушла под воду.

Можно было бы пойти вслед, хотя бы по пояс забрести — но такие, как она, пираньи, не то чтоб рвут на волокна чресла наивным пловцам — это еще ладно, — они перекусывают какую-то непонятную жилу, без которой сразу не хочется жить, хотя некоторое время совсем не чувствуешь боли.

Я поспешил на улицу.

Грех тем временем пробрался в располагавшуюся над танцзалом кабину диджея и, завладев его микрофоном, объявил:

— Диджей имеет честь поздравить всех однополых товарищей, собравшихся в «Джоги» во имя женского праздника. В подарок мы предлагаем уважаемой братве трижды прослушать композицию «Голубая луна». Братва, не стреляйте друг в друга! Любите друг друга! Ласкайте друг друга! И к черту этих баб! Раз в году нормальный пацан имеет право побыть самим собой! Северный район приглашает буцевскую бригаду на танец!

Опять, но в два раза громче, безбожно хрипя, заиграла эта самая «Голубая луна». Кобла за столиками, услышав неожиданно и насмерть оборзевшего диджея, озирались по сторонам.

Я очень наглядно представил, как тот самый очкарик, которого мы видели с утра, пытается успеть удавиться до того, как за ним придут из зала.

— Красиво я придумал! — хохотнул Грех на улице, улыбаясь во все грешное лицо.

Севрайон — это одна преступная бригада в нашем в городе, а буцевская — другая.

С улицы я услышал, как после первого куплета «Голубая луна» оборвалась и зазвучала мрачная композиция про централ. Все равно будет тебе, диджей, медленная смерть, ничего ты уже не поправишь.

— Кто это с тобой там был? — лукаво спросил Грех, забравшись в патрульную машину. — Вся такая а-яй и о-ей? Я думал, сейчас ты бросишься вприсядку вокруг нее.

— Жена, — снова соврал я.

— Ага, — сказал Грех. Он, естественно, был в курсе, что у меня нет никакой жены.

По утрам, после смены, мы пили чай в раздевалке.

У Лыкова с собой всегда были бутерброды — сыр на колбасе, под колбасой сливочное масло, красота. К бутербродам прилагался завернутый в восемь слоев полотенцем, как младенец на морозе, душистый плов или, на худой конец, винегрет — тоже теплый. Мамуля заботилась. Лыков так ее и называл: «Мамуль, мамуль». Я все представлял себе, как он, собираясь по звонку Шороха, говорит: «Скоро приду, мамуль!», садится в «восьмерку», мчит куда-то, ломает минуты за две кому-нибудь челюсть и обратно приезжает: «Ну, как ты, мамуль?». При этом целует ее в макушку.

(Лыковский папка в это время разгадывает кроссворд на кухне. С папкой они не общались, слабо ощущая свое родство.)

Лыков быстро раскрыл запрятанную в махровое полотенце кастрюлю, где нежилось пюре с мясной подливкой, от вида которой у меня немного уплыла, но потом вернулась на берег голова, достал свои бутерброды, числом три, порезал каждый на равные части и скомандовал: «Угощайтесь!»

Мы-то открыли каждый по железной банке, нам удивить его было нечем. Но Лыков недолго думая вывалил чью-то тушенку в пюре, все время нашей смены стоявшее на батарее в раздевалке и не совсем остывшее.

Сверху присыпал сайрой — получилось обильно и аппетитно.

Грех, впрочем, остался несколько недоволен:

— Чай туда вылей еще, — посоветовал он.

Но сам же первый кинулся жрать.

Съели всё, даже умолкнув от удовольствия. Шорох протер тарелку хлебом так, что хоть брейся, глядя в нее.

— Типа, всё, — сказал Шорох и, приподняв тарелку, осмотрел ее со всех сторон.

Дома никогда так вкусно не поешь, как с товарищами полшестого утра в пропахшей берцами и мужскими тельниками раздевалке.

Добравшись в свою квартирку, я сразу лег спать — хорошо заснуть, когда ты пришел с ночи, пахнешь морозцем и молодым потом и лезешь с холодными ногами под толстое одеяло, уже засыпая, засыпая и даже не глазами слипаясь, — а всем телом — с дремой, теплом, полубредом.

Из полубреда, где все ближе наплывал невыносимый, пахнущий кипящей карамелью Гланькин рот, меня вырвал звонок. Показалось будто проволочным крючком подцепили мозг и резко потащили его наружу.

— Алло, извини, это Аглая, — сказала трубка.

«Это тот же самый рот, что во сне! — подумал я ошарашенно, будто застигнутый врасплох. — …Откуда она знает про то, что я искал ее рот?»

— Ты слышишь? — спросила она.

— Слышу, — наконец проснулся я.

Придвинул ногой валяющиеся на полу часы: е-мое, я заснул пятнадцать минут назад.

— Тебя вчера ночью диджей слил Буцу, — сказала Гланя. — В очках этот, знаешь… Знаешь?

— Да знаю, знаю, — ответил я.

И в очках знаю, и Буца знаю. Буц был местный криминал и авторитет, кажется, он вчера сидел в «Джоги», когда Гланька танцевала мне.

— Ну, ты помнишь — очкарик вчера учудил — поздравил пацанов с женским днем и хотел три раза поставить им «Голубую луну». Его за ухо притащили к Буцу, а он свалил все на тебя. Сказал, что это не он поздравлял, а то ли ты, то ли который был с тобой. И еще сказал, что ты вчера утром загасил в «Джоги» трех ребят из его бригады. Двое из них в больнице с переломами.