Сердце Пандоры - Айя Субботина

— Замолчи, — пресекаю ее словесное недержание.

У меня тысячи слов для сестры, и как минимум пара историй об обратной стороне ее заботы, но я не выплюну эту мерзость. Я словно осьминог: ношу в себе чернильную дрянь, но все равно никогда не смогу использовать ее для защиты. Приходится проглатывать обиду и гнев, и они растекаются по горлу болезненными спазмами, стекают в легкие, заставляя меня судорожно вдохнуть морозный воздух. Живот сковывает, словно обручем, и я переминаюсь с ноги на ногу, чтобы хоть немного облегчить тонус. Это плохо для ребенка.

— Мне все равно, какой план ты придумала в своей альтернативной вселенной, Ира. — На этот раз слова звучат глухо и спокойно, я беру себя под контроль и даю обещание больше никогда не позволять ей доставать меня своим ядовитым жалом. — Оставь нас в покое.

— Тебя — запросто, но Адама и мальчика я заберу себе, потому что ты можешь быть кем угодно, но только не матерью.

Откуда она знает про мальчика?

Эта правда так внезапна, что я тут же забываю об обещании больше не поддаваться на ее укусы. И Ира видит это, потому что ее губы растекаются в победоносной улыбке.

О том, что у нас будет мальчик, знаю только я, мой врач… и, конечно же, Адам.

Они виделись? Уже?

— Еще увидимся, Полина.

Ира лениво чмокает воздух у меня за ушами и как бы между прочим смахивает с меха пару снежинок.

Я никогда не жду Адама. Даже не знаю, в котором часу он обычно приходит и когда уходит. Мне не интересно, с кем он проводит время и как справляется со своими естественными мужскими потребностями — главное, что он не пытается потребовать от меня исполнения супружеского долга. Это было одно из моих условий, и он на удивление легко на него согласился. Но выдвинул встречное предложение: не совать нос в его личную жизнь и постель, не устраивать сцен ревности. Именно тогда я сказала ту идиотскую фразу, после которой мы с Адамом разбежались каждый по своим углам клетки. Я сказала: «Мне все равно, чей ты».

Но сегодня я даже не могу уснуть. Пытаюсь, но только ворочаюсь в постели, пока простынь и одеяла не собираются в ворох, который давит на меня с невыносимой тяжестью.

Выбираюсь из кровати, накидываю халат, отмечая, что стрелки на часах перебрались за полночь. Уверенно выхожу в коридор и иду в противоположную сторону нашего безграничного дома. У меня есть неприятное предчувствие, но я успешно от него отбиваюсь. Бывали случи, когда Адам задерживался допоздна, бывали даже, когда он совсем не приходил ночевать, но я уверена, что сегодня он, как обычно, уже спит. Потому что терпеть не может всякую пафосную благотворительность и уж точно просто не сможет клюнуть на Иру, даже если теперь она выглядит… конкурентоспособно.

Дверь его комнаты закрыта, и я останавливаюсь, чтобы выдумать причину, зачем пришла к нему в первом часу ночи. Не важно, просто скажу, что была у врача: он живо интересуется всем, что касается ребенка.

Толкаю дверь, но еще до того, как она полностью открывается, понимаю — Адама нет. В полумраке, почти наощупь, иду к кровати, забираюсь на нее с коленями и включаю ночник. На второй половине кровати дрыхнет его пес: бладхаунд по кличке Ватсон. Поднимает на меня свою вечно грустную морду, тянет лапой, как будто говорит: здесь моя территория. Это животное настолько флегма, что даже на улице редко лает. В этом они с Адамом идеально друг другу подходят: мой муж совершенно не пробиваем ни на какие эмоции. К счастью, его душа — последнее место в мире, куда я хочу заглянуть.

И так, Адама в комнате нет. И вряд ли благотворительный вечер растянулся в благотворительную ночь. Я какое-то время просто сижу на кровати, успокаивающе глажу живот и пытаюсь внушить себе, что если Адам и проводит время с какой-то женщиной, то это совершенно точно не может быть моя сестра. Просто не может и все. Но чем больше я уговариваю себя «принять» такую правду, тем сильнее и громче слова Иры. Я даже закрываю уши руками, хоть это никак не помогает — она словно вирус, который заразил мой мозг и его невозможно удалить.

Я беру телефон, полная решимости написать Адаму, что плохо себя чувствую и «волнуюсь за ребенка». Он приедет — в этом нет сомнений. Бросит все и приедет ко мне. Но в последний момент задерживаю палец над кнопкой отправки. И в конечном итоге сообщение так и остается в черновиках. Что я за мать такая, если буду прикрываться еще не рождённым ребенком?

— Мне плевать, где твой хозяин, — говорю в скучную морду хаунда. — Мне все равно, чей он.

Я хватаю с тумбочки книгу, которую он читает: это «Бойцовский клуб» Паланика. И в голове громко щелкает: я ведь люблю эту книгу, хоть ее вряд ли можно назвать «женской». И все же зачитала до дыр. «Если ты не знаешь, чего хочешь, ты в итоге останешься с тем, чего точно не хочешь»[5], - очень хорошо подходит ко всем моим поступкам. Я всегда знала, чего хочу, и поэтому у меня есть все. Или практически все.

Я раскрываю книгу в том месте, где из нее торчит закладка, и начинаю читать, хоть знаю все события и даже целые абзацы почти наизусть.

Когда Адам придет, я просто скажу, что он может спать с кем угодно, но только не с моей сестрой, и обязательно расскажу, какой план по разрушению нашей семьи она вбила в свою злобную голову.

Но я понятия не имею, когда он приходит, потому что проваливаюсь в сон, а когда открываю глаза, то вижу Адама, спящим на соседней подушке. Пес чешется на полу — и этот звук будит нас обоих, потому что зрачки Адама «ходят» под веками, и он открывает глаза.

Одну бесконечно длинную, тягучую, словно подтаявшая карамель минуту, мы просто смотрим друг на друга. Я пытаюсь отыскать разумное объяснение, почему не услышала, как он пришел, не услышала шума, когда Адам раздевался, хотя у меня очень чуткий сон. И только спустя эту минуту до меня доходит, что я лежу, укрытая теплым одеялом, хотя совершено точно не укрывалась, когда садилась читать книгу с намерением дождаться мужа.

У него на лице столько родинок, что теперь, когда мы так близко, меня разрушает иррационально желание пересчитать все до единой. И начать с той, что чуть правее носа.

— Ты почти убрал бороду, — зачем-то озвучиваю очевидное. Хотя, та поросль на его лице с трудом тянула на право называться «бородой», но теперь остались лишь короткие волоски, обозначающие что-то близкое к «эспаньолке».

— Что ты делаешь в моей постели, Полина? — спрашивает Адам, откидывает одеяло и поднимается. Заводит руки за спину, вытягивает плечи, чтобы размяться после сна.

Забавно, а ведь я никогда не видела его почти голым. Если смотреть только сзади, то у него широкая спина, треугольником сужающаяся к талии, хорошая задница и мускулистые ноги.

— Где ты был? — спрашиваю четко и ясно.

Кажется, вопрос его обескураживает, потому что несколько секунд Адам смотрит на меня с удивлением, которое прячется между сведенными к переносице бровями. Потом ерошит волосы, прочесывая их пятерней, и говорит: