Северный пламень - Михаил Голденков

— Матуля! Что ты делаешь?! — пытался Якуб образумить мать. — Я тут борюсь за корону, а ты меня порочишь! Ты же сама хотела, чтобы я был королем!

— Не ты должен быть королем, а твой брат Александр! — кричала женщина.

— Но Алесь же не выдвигал своей кандидатуры? — удивлялся Якуб. — Он же мой младший брат, мама!..

Но мать Якуба, похоже, потеряла всякую логику и смысл происходящего. Она уже превратилась в звено той самой роковой цепочки… В результате странного поведения «любимой всеми Марыси» королевская партия стала терять какое-либо доброе расположение к королеве и к ее сыну. После очередных истерик и битья придворных фрейлин возмущенные шляхтичи настойчиво попросили Марию освободить дворец. С руганью и проклятьями королева подчинилась, подчинилась, наверное, только потому, что спешила увезти все упакованные драгоценные вещи. Для этого багажа не хватило телег, а в те, что нашлись, все набранное женщиной добро все равно не влезало… А тут Марысенька всех окончательно доконала тем, что собралась погрузить и вывезти гроб с телом мужа.

— Тело короля останется во дворце и будет захоронено, как положено! — с угрозой надвигались на маленькую женщину шляхтичи.

— Это мой протест против того, что меня выдворяют! — всхлипывая, кричала Мария. — Еесли в этом дворце не уважают меня, то не уважают и моего покойного супруга! Я похороню его в семейной усыпальнице, вот так!

— Никуда вы его не увезете! — грозно отвечал королеве примас Михал Радзейовский…

Люди с ужасом смотрели на великосветскую вдову.

— Да она сошла с ума, — шептались все вокруг. Расположение королевского двора к Марысеньке враз пропало… Кароль Станислав, до сего момента поддерживающий как раз Якуба (кого считал пусть и дураком, но все-таки своим родным дураком, в отличие от француза), был возмущен идиотскими выходками своей тетушки настолько, что перешел в стан французской партии и подписывался полностью под решением специальной комиссии, чтобы королева покинула не только дворец, но и саму столицу. Этому, впрочем, препятствовал примас Михал Радзейовский… Тем не менее, тело почившего Яна Собесского решено было охранять от возможных дальнейших попыток сумасшедшей д’Аркьен вывезти гроб. В этой «почетной» охране оказался и Кароль Станислав, но вскоре вся эта грязная возня ему настолько опротивела, что Несвижский князь покинул Варшаву. Этот отъезд дорого стоил Великому Княжеству Литовскому. На проходившем в эти же августовские дни 1696 года сейме польские шляхтичи, пользуясь моментом, что нет никого из авторитетных представителей Литвы, отменили закон, по которому государственным языком Великого Княжества Литовского, Русского и Жмайтского являлся литовско-русинский язык, родной язык литвинов, на котором был писан Статут ВКЛ — первый свод законов литвинской державы, а также издавали книги Франциск Скорина, Сымон Будный, Ян Федорович…

Единственным государственным языком всей Речи Посполитой объявлялся польский язык. Отныне «все решения должны составляться на польском языке»… Ущемление прав литвинов сопровождалось дракой самих литвин между собой: сцепились Сапеги и Огинские. Первые стали двигать сына Яна Сапеги Юрия на поставу маршалка, а вторые сочли это, и вполне объяснимо, за попытку Сапег захватить власть в Литве. Ведь кроме Казимира Сапеги, великого гетмана литовского, высокие посты в ВКЛ занимали и оба его брата: подскарбий Бенедикт Павел и конюший литовский Франциск Степан… В Бресте бурно протестовал против Сапег Станислав Огинский, собирая вокруг себя недовольных Сапегами шляхтичей. В ответ Сапеги осадили Брест, окружив его обозом своих хоругвий, и Кароль Станислав, прямо как его миротворец-отец, миривший всех подряд, за что его в Литве часто называли Юстусом, также бросился мирить не в меру распалившихся соотечественников… Медленно, но верно в крышку гроба государства литвинов вбивались гвозди… Со всех сторон…

* * *

Вокруг Бреста на осеннем ветру развевались хоругви Сапег, дымили костры, пестрели шатры и палатки… Разноцветное воинство Сапег обступило город со всех сторон. Люди, впрочем, разогревшись крепкими наливками, медовой крамбамбулей и горелкой, как правило, находились в приподнятом настроении, словно пчелиный рой слетелся на праздник к Бресту. Шум, смех, крики, бой барабанов и писклявый гул дудар, завывания колесных лир, песни и пляски… Среди многообразия фетровых шляп, меховых шапок и круглых медных касок с перьями мелькала меж палаток и маленькая черная треуголка Миколы Кмитича. Его попросил сам примас Радзейовский срочно вмешаться в примирение двух противоборствующих сторон:

«Прошу вас, пан Януш Микола! Вы ведь в хороших сношениях и с Сапегами, и с Огинскими! Повлияйте, прошу вас, любый пан!..» — писал в отчаянии от всего происходящего примас в Оршу…

Микола, впрочем, впервые улаживал конфликты не за границей, а в собственной стране… Он тут же прискакал к стенам Бреста на взмыленном коне.

— Мне нужен Казимир Сапега! Где он? — свесившись с седла, спрашивал Микола какого-то здоровенного усатого шляхтича в костюме явно лютеранского немецкого покроя, и явно хмельного, но по виду важного здесь человека: вокруг него сидело много других шляхтичей, до появления Кмитича распевавших:

А заграю ў дуду,

Бо ў Берасце жыць ня буду.

Бо ў Берасце пан сярдзіты…

— Сапегу ищете, любый пан? Там он! Там! — махнул пан рукой и захохотал, будто сказал что-то смешное.

«Да они все пьяны, холера ясна!», — подумал Микола и пришпорил коня, лавируя между палаток, костров и повозок, толкающихся людей, порой совсем пьяных… Солнце уже клонилось к закату, но в лагере было многолюдно и шумно, как на дневной ярмарке. Около ярко-красной палатки с гербом Сапег «Лис» в оранжевом отблеске лучей заката Микола увидел самого Казимира Сапегу в его длинном пышном белом парике и в темно-синем камзоле, чисто бритого, сияющего, словно солнце. Сапега, держа треуголку под мышкой, о чем-то мило говорил с молодым офицером, в котором Микола даже не сразу признал Кароля Станислава. Тот так же, как и Сапега, выглядел скорее немецким военным в темно-голубом камзоле и в расшитой галунами треуголке с белым пером. На Кароле, правда, не было парика, а его волосы были тщательно, почти прилизаны, зачесаны назад. Но длинный радзивилловский нос и выразительные, как и у отца, глаза, конечно же, не узнать было невозможно.

— Вечер добрый, панове! — Микола подскакал и спешился прямо перед ними.

— О, Микола! — обрадованно воскликнул Кароль. — Как вовремя!..

Сапега, мило улыбнувшись, поклонился оршанскому старосте, отведя в сторону руку с треуголкой, словно перед ним был сам король. Впрочем, гетман был весьма доволен уже тем фактом, что великий литовский канцлер Кароль Станислав более не выступал за «бервяно» Якуба Собесского, а перешел во французскую партию.

— Вы собираетесь штурмовать Брест? Ваши же люди все пьяны! — сердито накинулся на Сапегу Кмитич, которого явно не смутило подчеркнуто вежливо-миролюбивое поведение великого гетмана.

— Никто Брест штурмовать не собирается, — еще шире улыбнулось розовощекое лицо Сапеги, — я даже дал команду не производить не единого выстрела по городу.