Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - Марк Эделе

на Западе, арестовывали за «антисоветскую агитацию»[41]. Еще большую известность приобрели репрессии в отношении бывших военнопленных, которых органы госбезопасности после репатриации подвергали «фильтрации» во временных концентрационных лагерях. Тем, кто не был уличен в преступных деяниях и отпускался в мирную жизнь, вновь угрожали арестом в конце 1940-х и начале 1950-х. В контексте ксенофобии позднего сталинизма эти люди, испытавшие тлетворное западное влияние, оставались на заметке у спецслужб, что автоматически делало их подозреваемыми в последующих кампаниях[42].

Даже после смерти Сталина в 1953 году, в атмосфере начавшейся либерализации и утверждения культа войны при Хрущеве, советские власти по-прежнему не желали предоставить ветеранам привилегии и разрешить им учреждение собственной организации. Основной функцией созданного в 1956 году Советского комитета ветеранов войны (СКВВ) была пропагандистская работа в международном ветеранском движении, а не внутреннее представительство интересов бывших солдат. Только после долгой борьбы и только на одно десятилетие (1965–1975) этой организации разрешили создать филиалы на местах. Что же касается институционального закрепления ветеранского статуса, то оно состоялось лишь в 1978 году[43].

Таким образом, если вписать советский опыт в компаративный контекст, то до 1980-х годов он иллюстрировал одну из крайних возможных реакций социума на появление ветеранов как новой социальной группы. В одних случаях, например, в Германии после Первой мировой войны, государство монополизировало как социальное обеспечение, так и признание ветеранского статуса, полностью вытеснив с этого поля гражданское общество. В других случаях, в частности в Великобритании, основная часть заботы о бывших солдатах была оставлена добровольческим ассоциациям[44]. Наконец, в третьих случаях, подобных Соединенным Штатам Америки после Второй мировой войны, поддержка ветеранов со стороны частного сектора комбинировалась с законодательным закреплением их статуса, обеспечиваемым государством[45]. В Советском Союзе, по контрасту, инициативы частного сектора были объявлены вне закона еще со времен революции, поскольку советская партия-государство претендовала на организационную монополию в обществе. При этом отсутствие частной филантропии вовсе не уравновешивалось государственной системой социальной защиты. Предпочтя тоталитарную версию британского варианта послевоенной адаптации, советское государство рассчитывало на то, что фронтовики, демобилизовавшись, превратятся в обычных гражданских и не будут требовать какого-то воздаяния за былую воинскую службу. Иначе говоря, цель состояла в том, чтобы как можно скорее попытаться упразднить такую особую социальную группу, как «ветераны»[46].

Советских ветеранов этот подход не устраивал. Неослабевающее недовольство выливалось в то, что можно назвать несогласованными и массовыми кампаниями по написанию жалоб и петиций. Как будет показано в главах 7 и 8, это неустанное давление снизу в конечном итоге увенчалось успехом: советское руководство отказалось от своих исходных идеологических предубеждений и позволило сначала создать организованное ветеранское движение, а затем расширить сферу привилегий бывших бойцов. К середине 1980-х годов Советский Союз перешел от одной крайности к другой: теперь ветераны представляли собой более или менее организованную социальную корпорацию, обладающую особым статусом и интегрированную в политическую систему. Даже французский подход к anciens combattants выглядел гораздо скромнее[47].

Таким образом, история советских ветеранов ставит под сомнение центральную предпосылку всей научной литературы, посвященной ветеранским движениям. Большинство ее авторов предполагает, что ветераны не являются особой социальной группой, если они не объединены в ассоциации или не выделены в качестве отдельной статусной общности законодательно. Этот тезис отстаивался, в частности, известным французским историком Антуаном Про в его авторитетном исследовании, посвященном ветеранскому движению межвоенных лет во Франции[48]. По его мнению, ветераны не образуют «реальную» социальную группу, в отличие, например, от «рабочих», которые явно существовали и до того, как им удалось обособиться организационно и законодательно. Словно переиначивая марксистское положение о классе в себе и классе для себя, французский ученый допускает, что рабочие являются группой в силу их объективного позиционирования в отношении производственного процесса. Даже не сумев организоваться или обзавестись классовым сознанием, рабочие, по его мнению, предстают «реальной группой» (un groupe véritable), поскольку выполняют четко определенную социальную функцию. Ветераны, напротив, не имеют подобной объективной опоры. В основе их единения исключительно боевое товарищество, подкрепляемое возрастной близостью. В социальном смысле такая сплоченность не имеет никакого значения до тех пор, пока ветераны не объединятся, чтобы потребовать предоставления себе особого правового статуса. Следовательно, история ветеранов – это неизбежно история ветеранских организаций и движений, а также самосознания их членов[49]. Обобщая аргументацию Антуана Про, а вместе с ним и многих других специалистов, занимавшихся ветеранами, можно сказать: выжившие фронтовики являются или чисто «воображаемым сообществом», или вообще ничем[50].

Однако ветераны Великой Отечественной войны существовали в качестве социально значимой группы задолго до того, как им удалось обзавестись собственной организацией, и вопреки тому, что вскоре после демобилизации их специальный статус был упразднен. Они продолжали требовать от государственных учреждений особого отношения к себе; они полагали, что их деревня, их семья, их город – все те, кого они защищали во время войны, – обязаны им за принесенные ими жертвы; они были убеждены, что имеют право на специальный статус, особое отношение, лучшую жизнь. В первое послевоенное десятилетие эти чувства, которые коренились в культурно опосредованном опыте войны, обычно не связывались с членством в «воображаемом сообществе» ветеранов: слово «я» произносилось ими чаще, чем слово «мы». В основе притязаний на особый статус в послевоенные годы лежали личное усилие и личная жертва каждого из них. Но совокупное выражение этих индивидуализированных чувств создавало социальную сущность, которая была столь же реальной, как и любая другая. Это было народное движение, которое условно можно назвать «группой заслуживающих»[51].

Кому-то может показаться, что я выбрал слишком замысловатый способ, чтобы заявить о том очевидном факте, что ветераны – это, в сущности, выраженная поколенческая группа, и не более того. Действительно, хотя на фоне большей части послевоенной истории такое уравнивание кажется довольно странным, между двумя упомянутыми социальными феноменами все же есть некоторое сходство. Подобно представителям одного и того же поколения, советские ветераны отличались по социальному и культурному происхождению, а их ряды были столь же разнообразными, как и само советское общество; как и любое поколение, они делились по признакам пола и этничности, а также по политическим и идеологическим взглядам; наконец, в сходстве со всяким поколением, советские ветераны превратились из совокупности индивидов в узнаваемую социальную группу благодаря общему социокультурному опыту[52]. Однако если британских, немецких или французских ветеранов, сражавшихся на полях Первой мировой войны, действительно с легкостью можно назвать ровесниками, спаянными общим фронтовым опытом, то в отношении советских ветеранов Второй мировой войны подобный подход не сработает[53]. Бесспорно, большинство