Тихие воды - Ника Че

Он был моложе нее – его самый главный недостаток – всего на три года, но для Ады это было действительно важно, Словно она расписывалась в собственной старости, когда замечала, что привлекательный мужчина может быть младше нее. Еще немного и они все будут младше. И хотя об этом не судачили, ведь он старался выглядеть старше своих лет, а она – моложе, это ничего не меняло. И только вопросом времени было, когда этот диссонанс, когда ее неизбежное старение бросится в глаза окружающим.

Дима подошел, неодобрительно глядя на стакан в ее руке и гадая, который он по счету за этот вечер. Она скривилась, чуть отвернув голову, так что его легкий поцелуй лишь мазанул ее по щеке. Они старались не афишировать.

– Дорогая, как ты? – Осторожно спросил, без боязни, но с напряжением.

– Расстроена. И замерзла. Ты давно здесь? Я хотела сразу поехать домой, – пробормотала, делая глоток. Это было бы, конечно, ошибкой, она теперь понимала, ей необходимо быть здесь. Но верному рыцарю следовало оказаться рядом, разве нет?

– Извини. Я прошел раньше, и меня пригласили проехать в машине Сайровского.

Скривилась, услышав фамилию видного партийного деятеля, которого прочили даже на пост следующего Президента. Ян Сайровский что, настолько стар, подумала она, чтобы привечать подающих надежды хирургов? Кардиохирургов, теперь она точно вспомнила. Но Дима, Дима… Карьерист, а не рыцарь, и это было мерзко, и то, что ей всегда в нем так нравилось, теперь неожиданно вызвало негодование.

– Поскольку Арфов обещал присмотреть за тобой, я решил, что не могу упустить такой возможности, – он быстро и четко изложил свою точку зрения, спокойно глядя на нее из-под стекол своих блестящих очков. Дима такой чистенький, точный, такой омерзительно правильный, такой правильный, такой правильный, что ее от него – на мгновение всего, правда же – но затошнило. Захотелось швырнуть в него бокал, устроить скандал, стереть с его лица эту самодовольную гримасу.

– Да неужели? И тебе в голову не пришло, что мне плохо, что я жду тебя, что я волнуюсь? – Угрожающе начала она, не обращая внимания на то, что окружающие начинают оборачиваться на звук ее хорошо поставленного голоса, в котором искорками заметались истерические нотки.

– Тише, тише, – первое, что выдавил из себя он, оглядевшись. – Ты в таком настроении, – в его небольших, идеальной красоты руках появилось что-то детское, беззащитное.

Такой большой мальчик с такими чуткими пальцами, ребенок, запутавшийся в собственном несуразном теле. Когда она бывала «в таком настроении», с него слетала вся его уверенность. Он был как ребенок, любующийся фейерверком – красиво издали. А вблизи фейерверк ничуть не безопаснее пороховой бочки.

– Да, я в таком настроение, черт возьми! – Она залпом осушила бокал, отставила куда-то в сторону, но говорила уже тише.

Его беспомощность рождала в ней раздражение и укоры совести, тушила агрессию. И вино действовало, внутри становилось все легче, словно надувался воздушный шарик из пузырьков, и можно было оторваться от земли, лететь, ничему и никому не принадлежа…

– Не думаю, что тебе стоит пить, – прозвучало как-то кротко, и Ада нервно рассмеялась. Он думал, что все дело в алкоголе. А она считала, что все дело в нем.

– Отвали. Чтобы я больше никогда в жизни тебя не видела и забыла о твоем существовании, – зло бросила, потянулась за вторым бокалом, и с удовольствием отметила, как его поднявшаяся было рука, чуть не коснувшаяся ее запястья в безусловном желании остановить, бессильно опустилась.

Он растерянно посмотрел на нее, промолчал, отошел в сторону. Такие вспышки он видел уже не раз и постепенно привыкал, учился понимать, как мало они значат, но каждый раз все равно боялся, что она серьезно. Она могла его бросить, правда, могла, но он даже не представлял себе, какой мукой стало бы для нее очередное расставание. А пока не представлял, можно было продолжать вести себя как обычно. Ада тряхнула головой, выпрямляясь. Знала, он смотрит на нее со стороны, знала, он видит то же, что и они все – тридцатипятилетнюю красивую женщину со следами усталости на лице, напивающуюся, может быть, излишне часто напивающуюся на таких сборищах, истеричку. Она знала, что он видит то же, что они все, но не могла этого изменить. Если бы он только захотел, он мог заглянуть ей в душу, и увидеть ее глазами этот мир, и понять, чего она боится. Она дала ему все возможности, а он ими пренебрег. А ведь вначале ей казалось, что он на это способен, что он этого хочет. Вначале она думала, что ей будет спокойно рядом с его скромной самоуверенностью, что его правильность станет основой ее защищенности. Дура, опять прогадала. Рядом с ним ей было просто скучно.

Когда ты уже научишься, Ада Фрейн, подумала, когда же, наконец, повзрослеешь? Разве мало было истории с Вельдом, разве не научили тебя ничему последовавшие за коротким браком еще более короткие романы, разве ты не знаешь мужчин, которые попадаются на твоем пути? Может, где-то и существуют другие отношения, другие люди, рыцари и защитники, интересующиеся не только твоими ногами и твоей славой, но ты же не встречала их. И сколько можно верить, что очередные вожделеющие глаза, наблюдающие из толпы, будут через месяц смотреть на тебя все так же, без страха, без пренебрежения, без скрытого равнодушия?

Вдруг подумала – «мы в этом зале встретились впервые» – так странно, она же целый день вспоминает о нем, о покойном муже, но отчего только сейчас поняла, что сейчас как тогда стоит столик с напитками, как тогда она возле, в одиночестве, как тогда люди по двое, по трое и оглядываются на нее, но не подходят, только шепчутся.

Еще глоток, и прошлое ожило, и зазвучала неслышная никому музыка, и из толпы посмотрели на нее черные глаза погибшего мужа, и она стала на восемь лет моложе, свежее, глупее, но все так же горели ее голубые с фиолетовой чертинкой глаза, и дерзко поднимала подбородок, перепачканная своей славой, сплетнями, что окутывали ее точно кокон, оберегая от того, что кто-то сможет проникнуть к ней в душу. Тогда она была целое скопище противоречий, повод для сплетен – выскочка, выстреливашая единственным своим сверхуспешным фильмом, подозрительная персона, только что вынырнувшая из жуткого скандала, одинокая как никто, обласканная властью как никогда прежде…

Она была уверена в себе, ведь всего за несколько часов до того вечера, еще живой, старый и сморщенный Первый Президент Горецкий жал ей руки, говорил, что она милочка, трепал за щечки, хвалил за патриотизм, да-да, именно тогда это и случилось, он еще обещал, что глупость, в которую она ввязалась, не будет иметь никаких последствий, ведь она абсолютно чиста, абсолютно предана, и это видит каждый, кто только имеет глаза. Но на том приеме об этом еще не знали и отворачивались при виде нее, и боялись подойти – не замараться бы! – а из толпы на нее смотрели его глубокие черные глаза, не отрываясь, не отвлекаясь, как сейчас смотрит Дима. Так да не так, Вельд был знаменит своими глазами сатира. Вельд мог раздевать взглядом, мог обладать взглядом, мог соблазнять взглядом. Он всегда смотрел жадно, открыто, самоуверенно. Он смотрел, ощущая свои права, свою силу. Не только на нее, на саму жизнь он смотрел, как на игрушку, как на вещь, принадлежащую ему, и мнилось, каждый миг он готов подойти и взять то, чего ему хочется, не испытывая ни малейших угрызений совести или сомнений. И – пусть недолго – но ей ведь это нравилось. Нравилось куда больше, чем овечьи, обиженные глаза нынешнего ухажера.