Когда все кончилось - Давид Бергельсон

Однажды, в обыкновенный туманный день, явился к ним в дом молодой человек из ближнего городка, набожный, ученый и какой-то уж очень нелепый; типичный книжник с маленькой черной бородкой и болезненным, изжелта-бледным лицом. Долго сидел он молча у них в столовой и пугливо чего-то дожидался.

Знающий свое дело и преданный родственник-кассир несколько раз повторял ему одно и то же, громко, словно глухому:

— Реб Гедалья теперь за границей, у сестры своей, у которой там именье.

А молодой человек с изжелта-бледным лицом все словно пугался чего-то и снова и снова спрашивал хрипловато-глухим, еле слышным голосом:

— Так, значит, пропали деньги, которые мне следуют от реб Гедальи? Так-таки и пропали?

Такой убитый вид был у него, у этого изжелта-бледного молодого человека; ему, должно быть, казалось, что уже нельзя будет вернуться домой, что нельзя дольше жить.

Миреле не обедала тогда дома и весь этот зимний день проболтала с Липкисом.

— Можешь себе представить, с каким аппетитом я бы теперь покушала — говорила она то и дело Липкису, — но там, у нас дома, все еще сидит этот испуганный молодой человек; у него такое несчастное лицо, что я не могу смотреть на него.

То и дело посылала она Липкиса взглянуть, ушел ли уже молодой человек, поджидала его с нетерпением неподалеку от дома и еще издали кричала:

— Ну что? Все сидит?

Наступил вечер, и в городских домах зажгли лампы. Зажгли лампу и у них в доме, и наконец, с отмороженным красным лицом, пошла она в дом и сразу, не снимая зимнего пальто, принялась утешать молодого человека:

— Будьте уверены: я уж все сделаю, чтобы вам были уплачены ваши две тысячи.

Потом она проводила гостя на двор, к бричке, позаботилась, чтоб у него не промерзли ноги и сама помогла ему закутать их рядном.

— Вот этот конец вы подложите под себя… Да не стесняйтесь, подымите меховой воротник… вот так…

А потом она долго провожала глазами его бричку, совершенно забыв о себе, забыв свой голод.

— Понимаете вы, какой несчастный этот человек? — задумчиво обратилась она к Липкису.

Липкис, сильно расстроенный тем, что не был в этот день ни на одном уроке, испытывал странное ощущение, как набожный еврей, вдруг к вечеру вспомнивший, что не надевал утром талес[5]и тфилин[6].

Более обычного был он зол и раздражен, сгорал нетерпением и с бешенством думал: «Да войдет она когда-нибудь в дом или нет?»

А она все задумчиво смотрела в ту сторону, где сани молодого человека скрылись за околицей города, и не могла никак забыть его изжелта-бледного лица.

— Такой несчастный, — повторяла она тихо, словно про себя, — его, наверное, никто никогда не любил, а теперь еще из его маленького состояния пропало больше двух тысяч.

От реб Гедальи приходило между тем из-за границы письмо за письмом.

Беспокойный, как всегда, он не мог усидеть у сестры, жаждал вернуться поскорее в свою коммерческую сутолоку и, как погибающий, молил о пощаде: «Взяли да живьем и закопали в землю…»

Жена его Гитл и преданный родственник-кассир писали, стараясь его успокоить: «Слава Богу, все улаживается; с кредиторами дела понемногу заканчиваются; доходы от кашперовского леса значительно поднялись, благодаря хорошему санному пути; банк принял три тысячи графа в срок нового платежа. Миреле, храни ее Всевышний, здорова, слава Богу. Зимние запасы пшеницы, что на Терновской мельнице, по-прежнему записаны на имя помещика, а цены на муку растут со дня на день. С Божьей помощью сможет реб Гедалья скоро вернуться домой; пока же, выполняя его волю, посылаем ему по почте „Кузари“ и первую часть „Абарбанеля“[7]».

Дома дни проходили между тем мирно и тихо; слышно было, как над книгами в кабинете скрипит пером кассир и как здесь, в столовой, со стуком качается маятник больших стенных часов, отмеряя минуты короткого, хмурого зимнего дня.

Никто теперь сюда по целым дням не заглядывал — разве какой-нибудь запоздалый должник да молодая жена раввина Либка, высокая, веснушчатая, рыжая, мужеподобная особа; она и муж ее считали себя лучшими друзьями реб Гедальи; назло своим врагам, она всегда ходила с улыбкой на лице.

Целые часы просиживала она в столовой с рукодельем в руках, возле благовоспитанно-немногословной Гитл и изводила ее тягучим повествованием об общественной деятельности мужа.

— Говорю я ему, Абрамчику своему: что тебе за дело, если город не хочет, чтобы даян[8]Шлоймо был резником?

Слишком подчеркнуто улыбалась она всякий раз, когда Липкис в передней справлялся у кого-нибудь о Миреле; и слишком внимательно разглядывала Гитл свои ногти, когда однажды, почесывая тупой спицей свой парик, раввинша не могла удержаться от вопроса:

— Дай вам Бог еще двадцать лет здравствовать! Скажите вы мне, неужели вас совсем не трогает, что эдакий… тьфу, прости господи! — таскается к вам в дом?

Там, в нетопленном зале было тихо; а у себя в комнате на диване лежала Миреле. Она не оглянулась на вошедшего Липкиса и даже не переменила с его приходом позы. Печальными голубыми глазами мучительно долго глядела она в противоположный угол, вся охваченная впечатлением от новой книжки, которая лежала раскрытая возле нее.

— Как тебе кажется, — только спросила она, — полюблю я еще раз кого-нибудь или нет?

Липкис, услыша это, сильно пожалел о своем приходе. Он подошел к окну и, насупившись, принялся созерцать зимнюю улицу. Он уже готов был отрезать ей, что она никогда никого не полюбит, и начал было ядовито:

— Вообще… нужно, собственно, установить, какой смысл вкладывается в слово «полюбить»…

Но Миреле уже стояла возле него, насупившегося, такая легкомысленно-веселая, и легонько дергала его за волосы.

— Дурак ты, дурак, — шептала она ему на ухо сквозь по-детски стиснутые зубы…

Быстро накинула она на себя зимнее пальто, божась на чем свет стоит:

— Если этот рыжий чурбан-раввинша не уберется сейчас из столовой, ей-Богу, открою замазанное на зиму окно и выскочу с тобой на улицу.