Чужой клад - Александра Девиль

— А «Коварнин» — это Шумахер?

— Да, это прозвище ему дал наш Михайло Васильевич. Оно бы, кстати, и Теплову подошло. Ну а дальше было так. Ломоносов написал Шувалову: «Я осужден, Теплов цел и торжествует. Президент наш добрый человек, только вверился в Коварнина. Президентским ордерам готов повиноваться, только не Теплова». Понятное дело, все дошло до Разумовского. Кирилл Григорьевич, слава Богу, обладает здравым смыслом, и сообразил, что жертвовать великим ученым в пользу коварного чиновника — дело неблагодарное и бесславное. И потому указание относительно Ломоносова он отменил и разрешил ему по-прежнему участвовать в собраниях. Теперь понимаешь, каков был гнев Теплова, когда он понял, что проиграл?

— Представляю, очень даже представляю лицо уважаемого ментора в эту минуту, — сказал Шалыгин с довольным смехом. — Надеюсь, его гнев уляжется к тому времени, как он приедет в Глухов.

— Думаю, что он еще задержится в Киеве недели на три, а то и дольше. Туда сейчас прибыли сербы, которых полковник Милорадович решил поселить между Бахмутом и Луганкой. Ну а Теплов, разумеется, желает лично поучаствовать в решении таких вопросов.

— Еще бы, без него в Гетманщине и вода не освятится, — усмехнулся Шалыгин.

Со стороны главной аллеи послышались приближающиеся голоса, среди которых Настя уловила и голос Новохатько. Подобрав юбки, девушка стремительно понеслась прочь, дабы не быть уличенной в подслушивании. Отбежав на расстояние, она какое-то время бесцельно бродила по парку, стараясь ни с кем не столкнуться, поскольку ей хотелось побыть в одиночестве. Настя, при всей ее внешней браваде, остро чувствовала любую неловкость в своем поведении и мысленно переживала те слова и поступки, из-за которых попадала впросак.

Вот и в этот раз она злилась на себя и краснела, представляя, как посмеется господин Томский над подозрениями глупой провинциальной барышни. Но кто бы мог подумать, что этот франт — не только столичный гость, но еще и ученый! Настя всегда испытывала особое уважение к людям, преуспевшим в науках и искусствах. До четырнадцати лет, пока живы были дед и бабка по материнской линии, она часто и подолгу гостила у них в Переяславле, где был знаменитый коллегиум, в котором обучались люди из разных городов. В те годы там учился и Михаил Херасков, с семьей которого дружили старики Флештины. Настя тоже пыталась проникнуть в стены коллегиума и послушать какой-нибудь ученый диспут, но девочек туда не принимали, и ей приходилось довольствоваться домашними учителями и чтением книг. Когда родители возили ее в Киев, она выбирала там места для прогулок обязательно возле здания Академии, завидуя студентам и желая в такие минуты превратиться в существо иного пола.

Родители, особенно мать, не перечили Настиной склонности к наукам и при любой оказии привозили ей «Петербургские ведомости» и французские газеты. Оттого-то Настя знала, кто такие Ломоносов, Сумароков, Татищев, Шумахер и многие другие. Она не упускала случая поговорить об ученых людях с Шалыгиным. И, будь свидетелем ее глупой ошибки только Иван Леонтьевич, она бы не особенно смущалась, ибо, уважая его, не чувствовала рядом с ним ни малейшего волнения. Но одно дело — Шалыгин, маленький, щуплый, с уныло нависающим над губой толстым носом, а совсем другое — этот высокий и стройный «варяг», которого Настя даже могла бы назвать красавцем, если бы не заимела против него странного предубеждения. От этого Дениса Томского словно исходила невидимый опасность, которую Настя ничем не могла объяснить.

Интересно, а как сама она выглядит в глазах «варяга», особенно после своего конфуза с подозрением в убийстве? Раздумывая над этим, Настя не заметила, как подошла к гетманскому дворцу. Остановившись на некотором расстоянии, привычно полюбовалась его красотой. Это трехэтажное каменное здание с колоннами служило местом паломничества для жителей маленького города, приподнявшего невысоко от земли свои соломенные, камышовые и деревянные крыши. Даже когда в Глухове не было гетмана с сопутствующими ему балами, охотами и театрами, дворец ясновельможного сам по себе являл для обывателей театр. Построенный в классическом стиле, дополненный с двух сторон каменными зданиями поменьше, окруженный английским парком, он днем гордо сиял на солнце, а вечером светился расточительным обилием огней («Иллюминацию устроили», — говорил знаток иностранных слов Шалыгин). Когда Настя в первый раз увидела этот дворец, смотревшийся в Глухове как драгоценный аграф на сером платье простого селянина, она вдруг подумала о недолговечности такой случайной, не укоренившейся красоты…

Повернув в сторону от дворца, Настя подошла к маленькому прудику, где бил ключ, и наклонилась попить воды. Мельком взглянув на свое отражение, вспомнила, что до сих пор не привела в порядок волосы. «Мало того что наговорила глупостей, так еще и предстала пегой, как кобыла. Ну уж и мнение будет обо мне у этого столичного франта!» Девушка плеснула воды на свои горячие от стыда щеки и быстро побежала к выходу из парка, желая поскорее попасть в дом брата, где она остановилась по приезде в Глухов.

Но ей не удалось без дальнейших конфузов добраться домой. Вначале Настя вынуждена была остановиться, услышав близкие голоса Шалыгина и Томского. Друзья приближались ко дворцу со стороны фасада и тем самым преграждали ей путь к воротам. Она стала пятиться за угол, но собеседники, как назло, тоже направлялись в эту сторону. До Насти долетели слова Томского:

— А дворец весьма недурен. И природа здесь пышная, и климат для здоровья неплохой. А в Петербурге много людей чахоткой болеет. Медик Фома Тихорский говорит, это оттого, что столица на болотах построена.

— Да ну? — с усмешкой откликнулся Шалыгин. — А вот наш гетман писал императрице: «Сырой климат Глухова мне вреден, я могу получить облегчение от своей болезни только в благословенном климате Петербурга».

Собеседники рассмеялись, и даже Настя не смогла сдержать улыбку, хотя про себя обозначила их разговор, как болтовню светских сплетников.

Продолжая отступать дальше за боковые пристройки, Настя вдруг наткнулась на какое-то препятствие — и тут же ее схватили сзади чьи-то руки. Девушка невольно вскрикнула и, оглянувшись, увидела прямо перед собой расплывшееся в улыбке лицо Новохатько.

— Вот вы где, панночка, а я вас ищу! — воскликнул он радостно.

Настя, конечно, тут же оттолкнула от себя влюбленного чиновника, но было уже поздно: Шалыгин и его спутник, повернув головы на голоса, успели все заметить.

— Теперь мне понятно, почему эта молодая особа меня обвиняла, — заявил Томский не без ехидства. — Ведь она, оказывается, невеста жреца Фемиды, а потому столь бдительна.

Новохатько не возражал против такого предположения, а Настя тут же возмутилась:

— Сколько можно попрекать меня моей ошибкой, сударь? Что же до Остапа Борисовича, так он мне вовсе не жених!

— А кто ваш нареченный, синьора? — полюбопытствовал Томский. — Есть такой в природе?

— Да уж не вы! — неожиданно для самой себя выпалила Настя.

— Бог мой, да я и не претендую на такую честь! — рассмеялся он, уперев руки в бока. — И, право, не завидую тому, кто ее удостоится.