Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье

Мой остров лежал там, поперек входа в морской залив, растянувшись во всю свою длину, до самого устья реки Ванна; казалось, он нежится в приятной, ленивой дреме, точно сирена на мягком ложе из водорослей. Близился вечер, солнце так и не появилось, и вместо него здесь царили все оттенки серого: серый цвет гранита, серые тона причалов, тины и рыбацких лодок, облаков и волн, деревьев и крыш… Все купалось в этом меланхоличном и безмолвном пепельном мареве, как будто с небес низвергся серый потоп. Вода отражала его, берега оттеняли, мачты пронзали насквозь, фасады подчеркивали… Меня настигло всегдашнее ощущение, что я нахожусь на корабле-призраке, а прежняя моя жизнь осталась где-то там, далеко позади, на материке. Сев на катерок, ходивший через залив, я поплыла по своему маленькому семейному морю, настоящей жемчужине Западной Европы, где время прерывало свой бег, растворяясь в ленивой грезе, рассыпаясь в величественной простоте окружающего пейзажа. Я еще не провела здесь и пяти минут, а уже чувствовала себя безмерно счастливой. И кто же поджидал меня на причале под береговым откосом? Мой отец.

На нем были серый фланелевый костюм и бежевая кашемировая водолазка, которую Dior подарил Фабрису в прошлом году. Бледно-голубые глаза, длинные, откинутые назад седые волосы и худощавое, почти тощее тело придавали ему безупречную элегантность, аристократическую законченность, неподдельную ценность оригинального издания. В моих глазах ни один мужчина никогда не сравнится с ним красотой, при том что сам он никогда не сознавал этого. Вся его любовь была сосредоточена на его матери, на моей и на мне самой. Других женщин он просто не замечает. Теперь, когда он перестал преподавать историю в коллеже Сен-Франсуа и вышел на пенсию, его повседневное существование заполнено написанием небольших искусствоведческих работ, длинными прогулками, короткими беседами и нескончаемым чтением — в общем, всем, что может украсить монотонный ход времени, убаюканный вдобавок классической музыкой, — ее он слушает с утра до вечера. Когда он счастлив, он ставит Моцарта, когда погружен в меланхолию, то непрерывно крутит одну и ту же пластинку — «Песни об умерших детях» Малера. В этом случае моя мать вторгается к нему, снимает пластинку и снаряжает его за покупками в Ванн. Отец покорно едет в город, накупает там журналов, позволяет себе роскошь — «Гавану» — и возвращается домой с улыбкой.

Мы обнялись, он подхватил мою дорожную сумку, и его приветственные слова омыли меня, как ласковое море омывает мелкий прибрежный песок. Я взяла его под руку, и мы прошли вдоль порта. Когда мы добрались до бухточки Лерьо у подножия крепостной стены, солнце, которое доселе словно подстерегало меня за мысом Трэш, вдруг щедро рассыпало по земле свои золотые блики. Воспрянув от этого буйства красок, отец спросил, почему я решила расстаться с Фабрисом, его дорогим зятем, который, как я подозреваю, разыграл по телефону настоящую трагедию супружеского отчаяния. Дабы не нарушить поэтический настрой, которого требовало в этот миг освещение, я приняла тон оскорбленной женщины, которой муж отказывает в ребенке. Но этот номер не прошел. Мой отец, даром что старый романтик, хорошо знал свою дочь; он громко рассмеялся:

— С каких это пор ты спрашиваешь мнения Фабриса о чем бы то ни было? Если бы ты действительно хотела ребенка, то родила бы его сама, никого не спрашивая, как все и всегда делаешь сама, как сейчас ни с того ни с сего бросила агентство.

Он преувеличивал мой цинизм, как преувеличивал все на свете, но не стал добиваться правды. Выбравшись из милого его сердцу XVII века, чтобы защитить Фабриса, и наткнувшись на первое же, совсем скромное, препятствие, он тут же отступил назад, к своим постоянным увлечениям. Не отличаясь любовью к крайностям — если не считать привычек, он объявил, что успел приготовить традиционный «фар» — бретонский крем-брюле, который ждал меня на кухонном столе в каждый из моих приездов. Сегодня он собирался устроить торжественное чаепитие в комнате, где Ее Величество, то есть моя мать, отдыхала после обеда. Это было очень на него похоже: после каждой вылазки он быстренько замыкался в себе; вот и теперь ему хотелось сбыть меня с рук, отправив к матери, чтобы та занялась делом Дармона. Разумеется, сам он даже не произнес имени министра. Думаю, он расценивал его приезд как катаклизм и намеревался окопаться в своем кабинете, пока все проблемы не будут решены без его участия.

Отцу пришлось как следует пнуть ворота, чтобы отворить их. Заржавленные от петель до ручки, они выглядели более чем жалко. Чудилось, будто входишь в замок Спящей красавицы. Краска на ставнях облупилась, парадный двор с его разоренным мощением выглядел как после бомбардировки, окна заглушил разросшийся дикий виноград, и даже деревянная входная дверь навевала ощущение поэтической запущенности: и свет, и, само собой, воздух свободно проходили сквозь щели в филенках. Согласно официальной версии, замок не ремонтировался по соображениям вкуса. Моя мать решительно объявила:

— Ремонтировать Кергантелек — все равно что перекрашивать фрески Микеланджело. Какой кошмар! Даже и не надейтесь, пока я жива, этому не бывать! Замки для того и созданы, чтобы в них гуляли сквозняки, скрипели половицы и висели выцветшие гобелены.

Она стыдилась бедности и скрывала это за категорическими формулировками, не позволявшими впадать в сентиментальные мечты. Поскольку у нас не хватало средств на реставрацию замка, мать изображала свое бездействие как эстетическое кредо. Я пошла поздороваться с ней в ее резиденцию — одну из двух огромных комнат на втором этаже, в старину отводимых для знати. Это великолепное помещение выходило на обе стороны замка — на парадный двор и в парк. Один антиквар предлагал целое состояние за стоявший там роскошный ампирный гарнитур — подарок нашему предку, главному придворному аптекарю, от королевы Гортензии, которую он за одни сутки избавил от приступа подагры. Три месяца спустя он погиб при Эйлау[14]в тот момент, когда составлял реляцию в Академию наук, предлагая свое чудодейственное снадобье. Родственники перевернули весь Морбиан в поисках его записок. Увы, тщетно. Они канули в небытие на поле битвы, вместе с нашими мечтами о богатстве. Моя мать всегда рассказывала об этой катастрофе трагическим тоном. Уж она-то прекрасно сумела бы распорядиться полученным состоянием. Впрочем, она тут же доказала мне это:

— Дорогая, господин Сендстер позвонил мне три дня назад, и с тех пор я буквально потеряла сон. Я очень уповаю на твоего Дармона. Он выйдет отсюда не раньше, чем я его хорошенько ощиплю. Впрочем, думаю, он на меня не обидится. Власть и честность давным-давно уже ходят разными путями.

Мать взяла на себя руководство кампанией; она рассматривала Дармона как жирную добычу, а узнав о существовании первых 50 000 франков, полученных от Сендстера, тут же реквизировала у меня 20 000 — этого как раз должно было хватить на ремонт ворот и входной двери. Их ветхое очарование, которое она так долго превозносила, вдруг стало совершенно неприличным. От моей иронии она отмахнулась раздраженно, как от надоедливого комара: