Отель «Раффлз» - Рю Мураками

Я почувствовал себя сбитым с толку.

— Ах вот как? Но это так, я оставил свой фотоаппарат дома. Я могу снять тебя в Японии, только надо будет улучить момент… было бы неплохо запечатлеть тебя во время работы. У тебя есть что-нибудь на примете?

— Да, есть. В этом году я буду сниматься. На этот раз у меня главная роль. Съемки в Канадзава.

— Ладно, тогда я сделаю снимки здесь… но скажи, почему ты выбрала именно меня?

Что-то рвалось заполнить черную дыру внутри меня.

— Потому что мне очень нравятся твои работы.

Ничто не в состоянии уничтожить черную дыру, что поселилась в тебе на полях сражений. Эта бездна сама поглотит все, как сказал Клаус Катцерманн. Я был согласен с ним на все сто.

— Мне приятно слышать это… Я постараюсь исполнить твой портрет в том же стиле, насколько это будет возможно. На самом деле мне кажется, что это самое главное в фотографии. Я стараюсь не думать о том, кто находится передо мной, я заставляю себя не думать о том, что я фотографирую. Ты знаешь, я не люблю говорить на эту тему… но я был во Вьетнаме. Возможно, твое поколение никогда не слышало о том, что была такая война, а я вот был там. И я полагаю, что мой военный опыт сильно повлиял на то, что я делаю сейчас. А знаешь, идея с твоим портретом мне нравится все больше и больше.

Я почувствовал, что мой голос зазвучал неприятно. Моэко Хомма попала в поле притяжения моей черной дыры. Знаки сменились, то есть изменилось выражение ее лица… и оно навечно осталось внутри меня.

Такое было со мной впервые.

Потом мы вернулись в отель, и Моэко Хомма поднялась в свой номер. Она сказала, что хотела бы немного отдохнуть, а я тем временем отправился к консьержу и заказал два места на вечерний мюзикл.

Затем я вышел пройтись в Центральный парк. Всякий раз, когда на пути мне попадался молодой негр, я вспоминал военную базу Дананг, а если навстречу шел белый, я слышал рев винтов почтовых самолетов в аэропорту Таншоннют.

Мое душевное равновесие полетело к черту. И тем не менее, гуляя в парке, глядя на низкие облака — предвестники скорого снега, — я, к своему удивлению, ощущал накатывающие волны радости.

Потом я зашел в кафетерий и выпил там пива.

Вкус этого пива не сильно отличался от того, что я пробовал в Сайгоне после возвращения с передовой.

Вечером мы с Моэко посмотрели мюзикл в стиле танго, а после я пригласил ее в ресторан у Бруклинского моста, откуда открывался вид на весь Манхэттен.

Мы выпили целую бутылку «Клико», и Моэко развезло. Кажется, мы много о чем успели поговорить, но о чем точно — не помню. Ничто не смогло бы нас остановить.

Сценарий никакой.

Несколько реплик, от которых возникает впечатление, будто сидишь неподвижно и пялишься на протухшую рыбину на залитой полуденным июньским солнцем кухне. И что же я должна тут делать?

«Не уходите!»

«Умоляю!»

«Не уводите его!»

Вот что я должна произнести, обращаясь к полицейскому, который арестовал моего возлюбленного. После этого я должна броситься к нему и выкрикнуть следующее:

«Подожди!»

«Я помогу тебе!»

«Я спасу тебя!»

Действие происходит в 1937 году. Старая история, мелодрама, однако в самом начале съемок продюсер объявил нам: «Это социалистическая картина!» А режиссер то и дело повторял: «Эта работа является определяющей как для вас, так и для меня; и вы, и я — все мы одинаково рискуем». Я играю служанку в кафе, внешне сдержанную, но при этом очень сильную внутри, которая становится кумиром социалистического движения.

Что это значит: «сильная внутри»? Я задала этот вопрос режиссеру, на что этот старичок посоветовал мне подумать об этом самой. Я подумала и решила, что «быть сильной внутри» должно означать решимость.

Я начала играть, исходя именно из такой предпосылки, и дело пошло. Я выкрикнула свою первую фразу «Не уходите!» так громко, что раздалось даже что-то вроде эха; «Подожди!» звучало не как призыв, а было произнесено тихим, исполненным слез голосом так, словно я пыталась убедить саму себя; «Я помогу тебе!» я произнесла, думая о том, как действительно помочь моему возлюбленному; последнюю же фразу «Я спасу тебя!» я прокричала, будто бы эти слова сами вырывались у меня из горла, в них слышалась безнадежность, словно я знала, что в конце концов никак не смогу помочь ему выбраться на свободу.

Мне говорят, что я играю спонтанно, но это не так. Спонтанны только дети, а я, выходя на сцену, играю инстинктивно… хотя, если бы я доверялась только этому методу, то мои роли не отличались бы одна от другой… Когда я получаю сценарий, я прочитываю его весь внимательно и без эмоций, даже эти реплики, что воняют тухлой рыбой… мне надо сделать из этого что-то достойное, и тогда я произношу их перед зеркалом десятки, сотни раз… существует несколько сотен способов произнести даже такую простую фразу, как «Я люблю тебя», и притом с разным выражением на лице… я произношу все реплики и трачу на это ужасно много времени, однако не успокаиваюсь, пока не найду лучший способ… на некоторые фразы у меня уходит вся ночь… случается, что и из ста вариантов не подходит ни один… это как собирать паззлы… и от величия до убожества один шаг.

А то вдруг натолкнешься на несколько гениальных строк — умри, лучше не скажешь, — и в такие мгновения мне кажется, будто подул благоуханный и прохладный ветерок, и у меня кружится голова, и вот я уже не сижу перед зеркалом, я становлюсь все легче, легче и лечу в облаках, еще выше, чем после магических грибов с острова Бали… и это уже не фразы, которые я произношу, напрягая голосовые связки и мышцы лица, нет, это нечто, пришедшее ко мне с другой стороны, со скоростью света пронзающее все мое существо, проникающее в мои внутренности и тотчас же исчезающее, доводящее меня до изнеможения… это не придуманное мною, но то, что я призвала к себе…

Кария видит в этом мою колдовскую сущность; в наших с ним разговорах эта тема появилась очень быстро; не прошло и года, как мы познакомились, а он уже бежит от меня. Где же это случилось? В Нью-Йорке или в Риме? Я перестала сдерживаться, я плакала и кричала: «Я убью твоего сына, вот увидишь!», а он замахнулся, словно собираясь ударить… а потом вдруг погрустнел и опустил руку… он был неправ, я постоянно говорю ему об этом, но он не понимает и отвечает испуганно: «Моэко, все, что ты говоришь, отдает черной магией»… мне становится тоскливо от таких слов, потому что это не так… все, что я хочу, так это жить, как в фильме «Ночной портье», только наши страдания были бы еще более красочными, чем у Шарлотты Рэмплинг и Дирка Богарда… а этот человек, способный фотографировать разорванные пополам трупы, словно плюшевых мишек, не смущаясь, приклеивает фото своего сына на обратную сторону паспорта, хотя даже Уильям Блейк говорит об этом… о смелости задушить ребенка в колыбели… но этот мужчина, которому я прощаю все, он ничего не понимает…