Война начинается за морем - Рю Мураками

— Ну все, хватит! Ладно, это мой!.. Ты этого добивался? Теперь доволен? Я не могу говорить о нем, мне душно… С-слушай, а давай потанцуем?

— Если тебе душно, я могу открыть окно. И вытри, пожалуйста, себе нос. Терпеть не могу, когда шмыгают. Возьми платок… Мне нравится этот мальчишка. Пришлешь его? Мне будет приятно смотреть, как он надраивает ботинки. Но только не в коридоре. Он прекрасно устроится и здесь, на медвежьей шкуре.

— Хватит об этом, прошу тебя! Если угодно, я найду тебе мальчишку.

— Как получилось, что у него заячья губа?

— Хорошо, я найду тебе мальчика.

— Нет, мне нужен именно твой. У него такие ужасные губы!

— Ну давай потанцуем!

— Ты не умеешь даже вальс правильно танцевать. Только и знаешь, что пируэты выкручивать…

С этими словами мужчина, пошатываясь, идет к проигрывателю. Когда он снимает тяжелую крышку, его губы трясутся.

Он переворачивает пластинку. Звуки скрипки снова наполняют комнату и вылетают через при открытое окно. Девушка старается поддержать своего трясущегося партнера; их телодвижения лишь отдаленно напоминают вальс. Два тура — и мужчина жалуется на головокружение. Он бормочет ей на ухо:

— Видишь окурок на балюстраде? Будь так добра, брось его в помойное ведро. Видишь ли, я сегодня выкурил у окна сигарету… а если дождь намочит окурок, то он начнет мерзко вонять.

— Ты сегодня поднялся ни свет ни заря? Скажи на милость, я и не знала, что ты настолько хорошо себя чувствуешь, чтобы курить с утра!

— Оставь, пожалуйста, этот тон. Это смешно. Женщины особенно развязны, пока мы воюем. Кстати, ты разговаривала с охраной. Я видел, как у тебя двигались губы. Они что-нибудь спрашивали?

— Я сказала им, как прекрасно ходить по опавшим листьям.

— Ну-ну. Ковер из палой листвы и шкура белого медведя… — шепчет мужчина, впившись глазами в сигарету, что дымится в пепельнице.

Он залпом выпивает свой стакан и заходится в кашле.

— Так ты сегодня рано встал? — повторяет девушка свой вопрос.

Какое-то время мужчина молчит, а потом бросает:

— У тебя манера задавать дурацкие вопросы.

Его снова одолевают приступы мучительного кашля. Мелодия обрывается.

— Да, да, сегодня утром мне захотелось посмотреть на птиц. Совсем как в детстве. С тобой такое никогда не случается?.. Птицы меня всегда успокаивали.

Девушка замечает, что у него под ногтями запеклась кровь.

— Ну и как? Видел птичек?

— Они что-то клевали в ветвях. Меня они не впечатлили.

Как-то он ей признался, что уже был убит. Причем много раз. В углу его комнаты в стеклянном сосуде плавает что-то белое и студенистое. Мужчина утверждает, что это заспиртованные уши. Вообще-то слабо верится.

— Иногда они меня пугают. Нет, не те, что я видел утром… они просто прелесть. Есть еще и другие, ночные. Ты держишь меня за сумасшедшего, и, честно говоря, ты права: я сумасшедший. Разглядывая птиц, я попытался вспомнить первые минуты своей жизни и смертельно испугался. Испугался, как ребенок, и трясся потом весь день. У меня было такое ощущение, что я вот-вот буду раздавлен… Может быть, я не очень точно выражаюсь. Мне трудно подобрать нужные слова, наверное, такое вообще невозможно выразить словами. Нет, это не было похоже на груду металлолома, которая откровенно и честно расплющила бы меня в лепешку… это что-то такое подленькое, гаденькое — вроде матраса, который вознамерился тихо меня придушить. Или воздушного шара, но наполненного водой. Нет, лучше представь себе огромную и бесформенную чудо-кровать, ну, которую насыщают водой. И вот она медленно меня засасывает, вбирает в свое чрево. Обычно она появлялась рядом с каким-нибудь безобидным предметом: стулом, стаканом или муравьем, который полз у меня по руке; она могла появиться рядом с хрустальной люстрой на потолке (у родителей были шикарные люстры) или за словарем, за столбиком пепла отцовской сигареты, вернее, сигары. Отец курил только сигары… Эта кровать мерцала в зеркалах, я видел ее отражение в глазах сестры, матери или отца, а то и у нашего кота… она таилась там, выжидая удобного момента. Вот теперь вообрази себе это привидение, этот шар, который только и ждет, чтобы задушить меня. В конце концов я придумал ему имя. Я окрестил его Невидимой Ночной Птицей. Она появлялась каждую ночь и пугала меня. Чтобы отвязаться от этого наваждения, я стал уходить все дальше в воспоминания, в те времена, когда меня еще не существовало на свете. В прошлой жизни я, наверное, был собакой — вот к какому выводу я пришел. И не милой собачкой с острой мордочкой в опрятной конуре с мягкой подстилкой, а самым настоящим ублюдком, помесью всех мыслимых и немыслимых пород, такой собакой, глядя на которую невольно думаешь, что и человек тоже из этого племени. Мой хозяин работал или на бойне, или на мельнице, а может быть, и там и там. Я жил как обычная собака, принадлежащая семье средней руки. Кое-что я запомнил из той жизни: запах цветов, что росли в дальнем уголке нашего сада, вкус молока в плошке, которую мне приносила маленькая девочка, призывный лай других собак, доносящийся из знойного марева… Но от всего этого не осталось и следа. Правда, теперь я иногда чувствую запах кукурузной муки, которая забивает мне горло, отчего становится трудно дышать. Обычно это случается перед рвотой… Да, это точно запах муки, а еще иногда мне чудится тухлое мясо… знаешь, такой неповторимый аромат, и я далее слышу мычание забиваемого быка. А ведь я ни разу не был ни на мельнице, ни на бойне, я даже в кино этого не видел… Поэтому тут и сомнений быть не может: все это было в моей прошлой жизни, когда я был собакой. Есть еще одно воспоминание: над моей головой вьются мухи, а я лижу льющуюся на пол кровь. Но однажды мой хозяин умер, и я сразу стал никому не нужен. Хозяин… я никогда не забуду его доброты. Он давал мне листья салата-латука — это немного странно, ведь я был собакой, — может, поэтому теперь я тоже люблю латук. Он гладил меня и даже чесал там… между задними лапами. Это было чудесно… Ну и член же у меня был — больше, чем у любой из собак. И когда хозяин ласкал меня, он становился просто огромным, толщиной с человеческую руку. Хозяин обрызгивал его крепким ликером и поджигал… Потом, чтобы утешить меня, мне давали живую курицу. Я приканчивал ее и каждый раз вставлял ей сзади так, что у нее рвалось гузно. Да, смерть этого замечательного человека очень меня опечалила… Никто не захотел приютить меня. Зато меня вытащили на городскую площадь, завернули в намоченную рванину и принялись лупить палкой. Ужасно! Мокрая мерзость обволакивала меня не хуже того самого воздушного шара или матраса. Чей-то удар пришелся мне в голову, и, как ни странно, я почувствовал возбуждение: мой член напрягся и вновь стал как человеческая рука. Вероятно, была затронута какая-то особая точка в моем мозгу… ну, ты знаешь… иногда, после тяжелой травмы, люди превращаются в сексуальных маньяков, что-то в этом роде. А потом произошло такое, что заставляет меня вздрагивать и теперь. Мой пенис восстал и натянул ткань: можешь вообразить себе это жалкое зрелище. Тогда эти мерзавцы схватили меня, раздвинули задний проход и запихали туда — угадай что? — ядовитую ночную бабочку! А затем снова принялись охаживать меня палками. Бабочка билась внутри меня, и, стыдно признаться, я ощущал томительную сладость. Видишь ли, такие бабочки кусаются, и место укуса потом сильно зудит. И в свои последние секунды я почти лишился рассудка. Я умер, испустив такую мощную струю спермы, словно это была моча. Совсем как эти дойные коровы, которые позволяют себя доить, только когда им включают музыку. Эта история случилась задолго до того, как научились стерилизовать молоко; тогда пили и козье молоко, и верблюжье, и кроличье… В те времена мужчины дрались из-за женщин на шпагах… а я был собакой. После этого меня безостановочно преследует это видение… мокрая и тяжелая ткань… водяной матрас. Все мое существо было охвачено страхом, страх парализовал все мои способности — я даже не мог играть как все дети. Из-за мячика, волчка или куклы в любую секунду могло выглянуть привидение, наброситься на меня и раздавить. Н-да, такому детству не позавидуешь…