Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

Эмиль говорит, что его собственный отец умер еще до его рождения и что я должна представить себе что-то хорошее, когда начинаю грустить из-за отца. И это верно. Я вспоминаю, как он держал меня на коленях, как показывал фокусы с пуговицей, которую он вытаскивал откуда-то у меня из-за уха, как громко и красиво пел, как танцевал с каждой из нас, а потом с маман, когда с нижнего этажа доносились звуки скрипки. У Эмиля ничего подобного не было, была только вереница неприятных типов, которые приходили к его матери и уходили, когда им вздумается. Один из них отнес в ломбард его рогатку. Второй сломал Эмилю ключицу. Он расстегивает две пуговицы на рубашке и показывает мне шишку на месте перелома. Я дотрагиваюсь до нее двумя пальцами. На его твердой груди растут длинные черные волосы. Он застегивает рубашку, пожимает плечами, как будто это полная ерунда, и заказывает еще по стаканчику.

Мы пьем, и я уже совсем пьяна, а он рассказывает, что его мать взяла сторону очередного грубияна, который выкинул все вещи Эмиля на улицу.

—Еще?— спрашивает он, и я хочу согласиться, но он уже потратил кучу денег, а у меня нет ни единого су. Я отмахиваюсь и делаю крошечный глоток вина. Я говорю и говорю, чтобы отхлебывать как можно реже, и боюсь, что скоро покажется дно и мне придется уйти из грязной забегаловки, где колючие волоски у него на руке щекочут мне локоть.

Я рассказываю, как месье Леблан стоял у нас в дверях, что живот у него не умещался в жилете, когда он требовал с нас ренту за три месяца. Эмиль то ли понимает, что у меня нет денег, то ли тоже боится увидеть дно стакана. Он говорит:

—Антуанетта, позволь мне предложить тебе еще бокал. Мы так чудесно проводим время.

Он заказывает еще вина, и мидий с петрушкой, и тарелку редиски. Я понимаю, что давно уже опоздала забрать Мари и Шарлотту из Оперы. Он пальцами кладет мидию мне в рот, откусывает половину редиски, а остаток отдает мне. Мы сидим там до вечера, смеемся и облизываем губы, его рука ложится мне на бедро и поднимается все выше, и мне это приятно.

В кабачке остается только одна парочка. Женщина сгорбилась над стаканом кассиса и смотрит в него, никак не решаясь выпить. Ей так одиноко, что мне становится больно. Рядом с ней сидит мужчина, читает газету и клюет носом, не обращая на нее никакого внимания. Я начинаю фантазировать, что могло привести ее сюда. Возможно, она провела весь вечер в «Элизе-Монмартр», глядя, как девушки в черных чулках и пышных нижних юбках вскидывают ноги, пила, болтала и флиртовала, надеясь избавиться от одиночества. После кабаре она направилась в «Дохлую крысу», там тоже были смех и веселье. Наверное, она съела миску супа, прежде чем добраться до своей крошечной комнаты где-нибудь на рю Бреда или рю де Дуэ и там уронить голову на подушку. В половине двенадцатого она проснулась и натянула грязную нижнюю юбку, накинула коричневый плащ, совершенно измятый, и не стала даже его как следует завязывать. Она побежала в этот кабачок, рассчитывая, что стакан кассиса поможет ей протянуть еще один день. Но теперь, сидя здесь, она понимает, что совсем не хочет начинать всю эту возню заново.

Я рассказываю это Эмилю. Его короткие волосы колют мне нос, а нижней губой я задеваю его ухо. Он закрывает глаза, откидывает голову назад и прижимается затылком к старой плитке.

—Пошли отсюда, Антуанетта.

Он выводит меня на улицу, держа за руку. Я спотыкаюсь и чуть не сношу стол, за которым сидит одинокая женщина. Она поднимает взгляд от упавшего стакана, и я вижу надежду на ее лице, вижу, как трясутся обвисшие щеки. Но ни она, ни я не произносим ни слова. Эмиль сует руку в карман и кладет два франка в лужу кассиса. Этого хватит, ведь он ей ничего не должен.

Мы оказываемся за забегаловкой, в густой тени. Спиной я прижимаюсь к стене, а рука Эмиля гладит меня по шее, сначала нежно, но потом он наваливается на меня и ведет себя уже не так осторожно. Я чувствую бедром, как он реагирует на меня, чувствую его твердость и открываю рот навстречу его жадному языку. Голова у меня кружится, его руки рвут завязки блузки, распахивают ворот, и я думаю, что все это всего лишь из-за прикосновения губ — моих губ — к уху Эмиля.

Первый раз у меня был с одним из статистов в Опере. Он велел идти за ним, и я пошла по лабиринтам коридоров под театром. А почему нет? Он был симпатичный, если не считать следов от оспы, а парни вообще редко обращают на меня внимание. Он поцеловал меня, погладил и приступил к тому, зачем привел меня вниз. Но когда мы снова поднялись наверх, он не удосужился даже назвать меня по имени. Он просто отвернулся. Наверное, дело в том, что он разглядел меня так близко, или в том, что я слишком тихо лежала под его содрогающимся телом.

Эмиль как будто взбесился, лапает меня, облизывает, и все это далеко не так приятно, как медленные движения рук того парня в Опере. Я подумываю оттолкнуть его. Тут у меня вдруг начинает колотиться сердце. А если он не послушает? Он задирает мою юбку, стягивает панталоны, и я думаю, что такова плата за вино, мидии с петрушкой и жесткие волосы, щекочущие руку. Его пальцы пробираются внутрь, тычутся в нежное место, и я говорю, что мне больно. Эмиль не реагирует, поэтому я упираюсь руками ему в плечи, а коленом в бедро и резко толкаю его. Он отшатывается и темными глазами смотрит на меня, полураздетую. Я натягиваю блузку на плечи, руки у меня дрожат. Я вспоминаю, что я уродина, и отворачиваюсь.

—Антуанетта,— говорит он,— ты меня с ума сводишь.

—Я хочу домой.

—Я тебя провожу.

—Я сама.

Я натягиваю панталоны, придерживаю блузку у груди и ухожу.

На выходе из переулка он догоняет меня.

—Антуанетта,— он хватает меня за руку, но отпускает, когда я вырываюсь. Он не пытается удерживать меня силой, поэтому я останавливаюсь.

—Отдай это своему хозяину,— он протягивает мне горсть монет, среди которых много серебряных и даже пара золотых.

—Ты что, думаешь, что я какая-нибудь подстилка?— Голос у меня становится как у Шарлотты, которая распускает нюни по любому поводу.

—Это все, что у меня есть.

—Не возьму.

Он снова сует мне монеты. У меня-то живот полон, а у Мари и Шарлотты животы пустые. И на следующей неделе есть мне будет нечего, потому что идти к месье Леруа уже поздно. Но из гордости я отворачиваюсь.

Эмиль не смущается. Нет. Он кидает деньги мне под ноги.

—Это для Леблана. Тебе нельзя жить на улице. Я этого не хочу.

Он оставляет меня в переулке. Я придерживаю блузку и собираю монеты.

Почти восемьдесят франков. Этого хватит, чтобы кулаки месье Леблана не барабанили в дверь, хватит на свиную грудинку, хватит, чтобы объяснить мое исчезновение из Оперы.

Отвратительная картина. Маман сидит на стуле запрокинув голову, рот у нее приоткрыт, от уголка губ тянется слюна. Я наклоняюсь поближе и принюхиваюсь. Абсент. Всегда абсент. Анис и полынь. А почему бы, собственно, и нет? Почему вдове, воспитывающей трех дочерей, не залить свои горести? Я говорю это Антуанетте, которая полна презрения к маман — ведь прачечная открылась уже час назад. Антуанетта хватает маман за плечи и грубо трясет.