Хороший, плохой, пушистый - Том Кокс

Острая полемика между моими котами и живностью из сада являлась частью того особенного безумия, какое охватывало Норфолк каждую весну. Безумия, которое гнало старика из нашего городка на кромку озера, где он, бросая корм уткам, кричал: «Подгребайте сюда! Ко мне, ко мне!» Безумия, побудившего рыбака на берегу реки Венсум в Норидже протянуть мне на прошлой неделе фотоаппарат и, размахивая лещем, попросить: «Не могли бы вы меня сфотографировать с этой рыбой?» Курочки, попадавшие в мой сад, — существенный элемент этой истории, как и утята, и олешек мунтжак, с которым Ральф самонадеянно вознамерился сойтись поближе, когда тот прилег отдохнуть за моими зарослями травы. Весной мне этот край нравится сильнее, чем в любое другое время года. Сначала я приезжал сюда весной в отпуск и убедился, что мне хочется здесь жить. После смерти Джанета возникла мысль, не переехать ли снова куда-нибудь еще, но она исчезла, как только за крайними улицами зажелтели на полях всходы рапса, запестрел цветами мой запущенный сад, и в солнечный день потянуло отдохнуть в тени местного собора.

В первые дни после смерти Джанета я с трудом мог избавиться от странного чувства, будто что-то забыл, но не понимал, что именно. Не покидало ощущение: стоит напрячь голову и вспомнить, и Джанет вернется. Чувство, отличное от того, что я испытал в 2002 году после смерти первого кота Брюера — брата Ральфа и Шипли. Я был зол и опустошен. Зол на себя за то, что купил дом рядом с совершенно неподходящей для владельца кошек дорогой. По ней машины мчались на большой скорости, но иногда случались долгие периоды затишья, создававшие ощущение безопасности. Злился на сотрудника тюрьмы, который, переехав Брюера, исчез, предоставив моему доброму соседу спешно, но без надежды везти искалеченное животное к ветеринару. Теперь не было никакой ярости, и чувство утраты, поначалу остро отозвавшееся в груди, постепенно оборачивалось философским пониманием того, что Джанет ушел наилучшим для себя образом. Протяни он еще год или два, и, продолжая дряхлеть, наверное, не был бы счастливым котом.

Но с его смертью в доме образовалась пустота. Словно захудалая гостиница лишилась давно служившего и всеми любимого швейцара — человека, о ком его знакомые могли бы сказать: «Не поверю, что Джимми не стало. То есть его лично я толком не знал, но в каком-то смысле можно утверждать, что он и являлся душой „Гнезда куропатки“».

Я почти смирился, что Джанета больше не было с нами. Правда, наблюдая, как три кота едят из своих мисок, ловил себя на том, что машинально свистел, чтобы позвать четвертого. Какое-то время в кухонном шкафу стояла на три четверти полная бутылочка с его таблетками. Я хотел найти владельца другого кота, у которого тоже гиперфункция щитовидной железы, чтобы отдать ему. Однако тема оказалась непростой. С чего начать? «Эй! У меня в кухонном шкафу есть пирожные с апельсиновым желе. Возьмите штучку. И прихватите в придачу лекарство моего умершего кота».

Мне помогали прогулки. В последующие за смертью Джанета недели я постоянно кружил по просторам Норфолка — бродил по бечевникам[4], мимо шлюзов и руин монастырей, перелезал через заборы, вышагивал по лугам в изношенных прогулочных сапогах, наслаждаясь растворением в стихии и освобождением от физического груза. Иногда мне составляли компанию друзья или Генри, кокер-спаниель моей знакомой Ханны, жившей на нашей улице. Пес напоминал мне Джанета своим легким отношением к миру и пристрастием к стоялой воде. Но и одному мне было тоже хорошо. Нравилась простота и бесцельность прогулок: нет необходимости стараться победить в игре, что-то доказать или вырваться в жизни вперед. Находишься на вольном воздухе и переставляешь ноги ради самого процесса. После прогулки можно почувствовать себя хуже, но со мной в прошлом такого не случалось. Нечто подобное я ощущал в юношеские годы, когда бродил по вотчине комиссии по делам лесного хозяйства, что простиралась за коттеджем родителей, и брал с собой кота своего детства Монти. Твердил себе, будто гуляю, чтобы убить время, пока нет более неотложных дел — интервью с музыкантами рок-групп, — но на самом деле эти прогулки являлись главным событием недели.

— Монти исключительно умный кот, — как всегда, громогласно возвещал отец. — Такого, наверное, больше не сыщешь.

Тон отца подразумевал: если ты кот, то довольно рано в жизни становишься перед выбором — либо тянешь лямку, вовсю работаешь и добиваешься успеха, либо ленишься и общество тебя выбрасывает.

Умерший в 1998 году Монти был не последним котом родителей. Дейзи представляла собой комок застарелых неврозов и служила Монти девчонкой для битья. Она пережила его на девять полных страха лет, постоянно убегая, заслышав громоподобные шаги отца. Изредка одаривая маму крупицами ласки, она так и осталась одинока и водила дружбу только с метелкой из перьев для смахивания пыли, которую родители купили в 1990 году в мэнсфилдском отделении компании «Уилкинсонс». Видимо, Дейзи принимала ее за необыкновенно уживчивого попугая. То, что родители провели последние три с половиной года без кошек, объяснялось золотым стандартом кошачьего поведения Монти. Он был котом-гулякой, самым самоуверенным, серьезным из всех, каких можно найти в викторианских детских историях, и я понимаю, почему родители не захотели заводить после него другого. Но в последние месяцы им явно чего-то не хватало, и, приезжая в их дом, я считал себя обязанным подбивать родителей к переменам. Прошло шесть лет с тех пор, как у меня в последний раз жил котенок. Но со смерти Джанета миновало слишком мало времени, чтобы я решился взять нового. Однако это не означало, что я не готов был взять котенка для них.

— Думаю, время пришло, — говорил я матери.

— Нет, — возражала она. — Я так радуюсь, что в доме чисто.

— Вам от этого будет только лучше.

— Вероятно. Но если я заведу котенка, откуда мне знать, что он хороший?

— Они все хорошие, если с ними нормально обращаться.

— Согласна. Но все равно нет.

Я чувствовал, что стена дает трещину, особенно когда мать приезжала ко мне.

— У тебя слишком много кошек. Хватило бы двух. А вот этого я возьму себе. — Она поднимала Медведя на руки, прижимала к себе, и тот, давно оценив ее интеллект и считая достойной своей любви, позволял приласкать себя в воздушных объятиях. Начинал мурлыкать и цеплялся за нее своими, как у коалы, когтями. — Этот хороший. А Шипли его постоянно обижает.

Шипли не давал прохода Медведю, но я сомневался, что все настолько серьезно, чтобы котов навсегда разделить. Иногда Шипли лупил его по голове, но обычно трусливая агрессия ограничивалась тем, что он сгонял Медведя с теплого местечка, которое присмотрел для себя, или приплясывал перед ним и строил отвратительные рожи заправского кошачьего хулигана. Будучи котом, твердо верившим в принцип непротивления злу, Медведь не отвечал, полагаясь на единственный способ защиты: способность исторгать звук, похожий на тот, что производит небольшой дракон, когда полощет горло топливом для зажигалок.

— И-и-и-и… — говорил Медведю Шипли и приплясывал перед его мордой с такими ужимками, что, будь он человеком и выступая подобным образом в ночном клубе, получил бы по шее.