Муравьиный царь - Сухбат Афлатуни

«Нет, ты квакаешь».

Они прошли.

Мы с Лешкой снова стоим у нашего прежнего подъезда.

Коттедж продала, надо же на что-то жить. «Аркадию» тоже пришлось. И заказов полгода никаких. Одна мелочь. Хоть фирму закрывай. Не дождутся.

«Как ты стоишь? Не сутулься!» – говорю Лешке.

С мамой на скамейке-качелях. Туда-сюда. Туда. Сюда.

Вечер, солнце за озером. Мамочка какую-то очередную хрень вяжет.

Из главного корпуса доносится свадьба. Бум-бум. Где зимний сад. Бум-бум. Бум.

Днем приехала черная кишка, выполз жених. Куча теток с ногами из фильма ужасов, все в мини.

Качели. Туда-сюда. Солнце почти село.

Из зала голос ведущей:

– А вот и наша невеста! Плечики творожные – ручки пирожные!

Туда-сюда.

– Что смеешься? – Мама достает пакет.

– Паука вспомнила.

– Какого?

– В то лето. Что в нос паук заползет во сне.

Мама не слушает. Думает о чем-то.

Складывает свое барахло в пакет:

– Ну что, наигрались там в шахматы?

Идем за папой с Лёником.

Шахматы те же, что и тогда. Кажутся сейчас меньше. И пешки одной нет, вместо нее бутыль от шампуня.

– А вот и наш жених! Семье – добытчик, жене – не обидчик! Похлопаем жениху!

Бум-бум. Бум.

Саныча нашли в ванной.

Жена с дачи, а дверь взломана. Через неделю после моей двери. Пролежал в ванне дня два. Коваленок сказал, сперва тяжелым, потом утопили. Недавно ванну новую поставил, фильдеперсовую, гордый ходил.

«У вас с ним ничего не было?»

Коваленок подвозит меня с кладбища. Я тогда неделю не могла за руль сесть.

«А почему у нас должно было что-то быть? У него своя Света, моложе меня».

Поглядываю в зеркальце. Ну и рожа у тебя, Шарапов. Все, надо выходить из штопора, подкраситься.

«У меня принцип, – говорю. – Женатых не трогать».

Коваленок щурится на солнце. Надевает черные очки.

* * *

Мамочка о чем-то разговаривает на берегу с папой.

«Мама, я ныряю, смотри!»

И ныряю.

Я под водой!

Рядом опускается Лёник.

Ловит мою ладонь. Всплываем вместе.

Недалеко на надувном матрасе тетка плавает, с соседнего столика.

«Лёня, Лена, вылезайте на берег, – кричит мама. – Вон губы уже синие!»

Как она оттуда видит наши губы?

Смотрю на губы Лёника. Начинаю его брызгать. Брызгать!.. А!.. Вот тебе! А! Нет! Нет…

То, что он мне не совсем родной, я узнаю только через пять лет.

Свидетельство об усыновлении.

Старые метрики Лёника.

Отцом там значится другой.

Не наш папа.

Долго стою перед тумбой и читаю.

Мама заходит в комнату – и все понимает.

Прижимается щекой к двери.

Я отвожу от нее глаза, смотрю на стену.

На стене фотография, где мы вчетвером. На пляже, в Бултыхах.

* * *

«Фотографируемся, товарищи! Фотографируемся на память».

Фотограф Альберт ходит по песку. Майка в виде газеты. Недавно была автолавка, папа хотел такую Лёнику, но мама сказала, один раз постираешь – и в мусорку.

Альберт ставит стул, прикрепляет стенд с фотографиями. На фотографиях – люди на пляже, девушки.

«Цветная фотография на финской бумаге. Высылается заказным письмом».

Альберт скидывает сандалии и ковыряет большим пальцем песок.

Его маленькое королевство – на втором этаже главного корпуса. В королевстве стоит чучело оленя, с которым можно сфоткаться на фоне леса. Лес состоит из стенда с фотографией деревьев и одного настоящего срубленного дерева с чучелом совы. Срубленное дерево иногда падает, и чучело скачет вниз по ступенькам. Все это Альберт берет каждое лето напрокат из местного музея, где работает его тетя.

Взрослые сажают на оленя детей, сами становятся рядом. Глаза у оленя стеклянные.

«Сейчас будет птичка», – говорит Альберт.

Иногда на танцплощадке он фотографирует танцы и викторины.

Сегодня он пришел на пляж.

«А знаете, что?» – папа весело оглядывает нас.

Он только что вылез из воды, капли стекают по его смуглой коже и горят в волосах.

Через пять минут мы выстраиваемся у озера и щуримся от солнца.

«Сейчас будет птичка!»

Мокрый голубь садится на подоконник.

Серый, серый, серый дождь.

«Мам!»

«А?»

«Ты его любила?»

«Отца?»

«Нет – того».

«Любила когда-то. Из армии дождалась, как дура. А когда стало ясно, что я с Лёнькой…»

У нас с Лёником разные отцы.

Мы не родные.

У нас с Лёником разные отцы.

Разные.

Ра-зны-е.

Господи, неужели я когда-нибудь привыкну?

Подношу к лицу ладонь и кусаю ее. Еще сильнее.

«Птица там, что ли?» – говорит мама.

«Птица».

«А давай-ка сегодня пирог с капустой испечем, у меня еще тесто осталось».

Красный след на коже.

Снова радиорубка.

Я сижу у Генки на коленях. У него мягкие ноги, как подушки. Рядом его друг Арс, музорганизатор, в обтягивающем трико, было бы что там обтягивать.

– Оскар Строк. Ансамбль «Ялла». Трио «Меридиан».

Арс выкладывает пыльные диски.

Я чихаю и чуть не скатываюсь с Генкиных колен. Удерживает. Сам посадил.

Отбираем музыку для моего дня рождения. То, что гоняли тогда, двадцать шесть лет назад.

– Был еще Ян Френкель, – говорю.

– Откуда ты все помнишь? – смотрит Арс.

Когда это мы перешли на «ты»?

«Ты помнишь, плыли в вышине. И вдруг ла-ла-ла две звезды…» Генка сопит в мое ухо. В то лето, мы с ним подсчитали, он был как раз зачат.

«Господи, ну какая же я дура… Какая же я дура…»

«Мам, – подползаю к ней, – мам, ты чего?»

«А ты что не спишь?!»

«Не сплю».

«Спи давай. Глазки… и на бочок».