Тихоокеанское шоссе - Владимир Владимирович Илюшин

на Волгоград едешь, дурило! — удивился сержант, сдвинув фуражку, и, подумав, опять сказал: — Ну, разберемся.

Мы пошли дальше.

В отделении сержант бросил на стол дежурному лейтенанту мой паспорт, нож и стал что-то рассказывать, кивая на меня. Лейтенант смеялся. О чем они говорили, я не слышал. Казалось, теплый воздух вокруг меня блаженно сгустился и стал теплой ватой, сплошным тюфяком, периной, звуки сквозь него доходили неотчетливо и приглушенно. Я сидел на стуле, клевал носом. Клевал, клевал — и провалился.

Проснулся оттого, что сержант сильно потер мне уши. Лейтенант с любопытством разглядывал меня и улыбался. Он был очень молод и, наверно, ему было очень уютно за своим столом, где были аккуратно разложены какие-то папки и стоял письменный прибор. Наверно, ему было хорошо от сознания, что все вокруг входят и выходят, а он сидит за своим столом.

— Отпустите меня? — спросил я тупо. — Мне домой надо, у меня деньги украли.

— Ишь ты скорый какой! — Лейтенант рассмеялся, и на его крепких красных щеках появились ямочки. — Так сразу тебя и отпусти! Еще проверим, что ты за птица! На тебе бумагу, пиши. Все пиши: где украли, откуда ехал, куда, зачем в трактор залез. Все пиши!

Он вытащил из стола лист чистой бумаги, ручку и положил на стол, потом глянул на часы, потер руки и, изобразив на лице некую начальственную сосредоточенность, крикнул:

— Сидоренко!

Сержант заглянул в дверь. На его лице была пыльная, мятая усталость, он, наверно, не успел ее сразу снять, и теперь лицо его прямо на глазах вдруг стало внимательным и холодным.

— Чайку организуй, — сказал лейтенант и, глянув на меня, опять улыбнулся, потер руки. — Проверим, что ты за птица из породы пернатых!

Он рассмеялся, довольный своей шуткой, открыл ящик стола и положил перед собой какой-то сверток.

Я писал, стараясь врать правдоподобно, и чувствовал грязь у себя на спине, она облезала, как чешуя. Бумага на столе шуршала, я глянул и подавился собственной слюной. Лейтенант ел бутерброд с колбасой, мимоходом просматривая лежащие на столе бумаги. Я ткнулся глазами в стол и, часто моргая, глотая слюну, молил бога, чтоб он куда-нибудь вышел, лейтенант, а бутерброд оставил бы…

— Ты не спи давай! — прикрикнул он на меня и откусил от бутерброда. Зубы у него были крепкие и очень белые, наверно, от молока и зубной пасты. И вообще от него шел хороший, чистый запах — запах формы, сапожного крема, чистых кальсон, здоровья. От Сидоренко так не пахло.

Шансы мои все уменьшались и сошли на нет, когда лейтенант ладонью смел со стола крошки и, вытерев рот платком, аккуратно сложил его и убрал в карман.

Вошел сержант, неся в растопыренных пальцах два парящих стакана в подстаканниках. Лейтенант опять оживленно потер руки и поставил на стол железную баночку со слипшимися конфетами. Он бросил в рот конфетку, что-то пробурчал, причмокнул и на какое-то мгновение превратился в наивного белобрысого паренька, который в своей суровой милицейской жизни не добрал сладкого и теперь блаженствует. Сидоренко стоял рядом, сложив руки на животе, — большой, с выдающимся загривком. Китель у него был мятый и весь лоснился.

— Ну, что там московские? — спросил лейтенант, прихлебывая чай. — Не бузят?

— Поют, — сказал Сидоренко и опустил руки к швам. Они у него замерли, шевельнувшись как бы в нерешительности, потом он убрал их за спину. — На гитаре играют. Может, отобрать?

Лейтенант сморщил лоб, задумался и махнул рукой:

— Да пусть поют, только тихо чтоб. А так вообще… ничего?

— Отцами грозятся, требуют отпустить.

— Все на волю торопятся! — лейтенант подмигнул мне. — А что с ней делать — не знают. — Он глянул на Сидоренко и уже без улыбки добавил: — Пусть посидят до утра, а то взяли моду без билетов ездить. Тут им не Москва! Больно вольные!

— Так точно, — сказал Сидоренко, и в его голосе мне послышалась ирония.

— Ну что, написал? — чуть сморщив лоб, глянул на меня лейтенант над стаканом.

— Написал, — сказал я.

Он взял протянутый лист и стал читать, прихлебывая. На лбу у него выступила испарина. Я качался на стуле, тупо ожидая, когда кончится эта мука с колбасой, конфетами и чаем. Меня качало, в ушах возникал и пропадал звон, а правая нога от сидения опять затекла, она очень быстро стала затекать в последние десять дней.

Я снова провалился, очнулся, почувствовав, что меня трясут, и громко икнул.

— Сидоренко! — рассмеялся лейтенант. — Веди его в холодную, он нам все помещение завоняет!

Стакан с недопитым чаем стоял и все парил, сволочь…

Сидоренко поднял меня за локоть и легонько подтолкнул. Мы вышли в тесный прямой коридор, куда выходило несколько дверей, обитых железом, с глазками. Откуда-то несся шум. Сержант придержал меня и, отойдя чуть в сторону, стал возиться с замком. В той камере смеялись и о чем-то громко разговаривали. Услышав лязг замка, притихли. Сидоренко распахнул дверь, и через его плечо я увидел трех обросших и как-то нелепо одетых парней на помосте. У одного в руках была гитара, в камере стоял густой дым.

— Накурили, — сказал Сидоренко без выражения, — наплевали, а еще, небось, родители приличные.

Они переглянулись и расхохотались.

— Тунеядцы, — сказал Сидоренко устало и запер дверь.

Они тут же закричали в смотровой глазок:

— Когда отпустишь, шеф? Мы голодовку объявляем!

Сидоренко ткнул в глазок кулаком и уже строго прикрикнул:

— А ну кончай базар! Чтоб к утру камера была чистая! Интеллигенты… Тут вам не в институте учиться.

Они там загалдели, но сержант уже пошел дальше и потянул меня за собой.

— Хиппи, — сказал он мне, хотя я его ни о чем не спрашивал. — По три месяца специально не моются, чтоб на человека не быть похожим. Днем с поезда сняли. У одного отец режиссер, а может, врет. Документов-то у них нету.

Я молча шел за ним по коридору. Какое мне до них было дело? Мне б только до камеры добраться да лечь.

Мы остановились, и Сидоренко опять стал возиться с замком, сильно сопя. Он открыл дверь и подтолкнул меня в темноту. Лампочка была выкручена, но Сидоренко не стал ругаться.

— Вот поночуй тут до утра, — сказал он. — Только не стучись, спи себе тихонько.

И ушел, загрохотав замком.

Я стоял, привыкая к темноте. На полу лежал решетчатый свет из оконца, пованивала параша, вдоль всей стены тянулся невысокий, в полметра, дощатый настил. В дальнем углу сидел паренек примерно одних со мной лет, а ближе ко мне сидел дед и астматически сильно дышал, держась за пухлую грудь, и еще кто-то лежал, укрывшись телогрейками. У