Дурочка, или Как я стала матерью - Диана Чемберлен

Джина задумчиво теребила смятую салфетку.

– Раз так, то я очень вам признательна, – промолвила она наконец. – Поверить не могу, что вы такие отзывчивые, тем более к совершенно постороннему для вас человеку.

– Поехали за твоей машиной, – сказала Лэйси, вставая из-за стола.

– Не подскажете только, где у вас тут ванна? – спросила Джина, и Клэй объяснил, как туда пройти. Как только она скрылась за дверью, Лэйси наконец осмелилась взглянуть на брата.

– Надеюсь, ты не против, – сказала она.

– Да нет, все в порядке, – откликнулся Клэй. Однако в душе его шевельнулось странное предубеждение при мысли о том, что придется – пусть и на одну ночь – пустить в дом эту незнакомку. Специалиста по маякам, который не знает, как правильно произносится слово «Френель».

Джина хорошо знала эту комнату, хотя никогда не бывала в ней прежде. Она стояла в дверном проеме, пытаясь совладать с дыханием, как будто маленький чемоданчик, который она притащила сюда, а также камера и рюкзак весили бог знает сколько. Так и не включив свет, она подошла к окну и распахнула его настежь. В лицо ей ударил свежий морской воздух. Небо вновь успело изменить свой цвет с тех пор, как она впервые вошла в этот дом. Теперь все оно было усеяно звездами – столько звезд Джина не видела ни разу в жизни. Метрах в пятидесяти от нее высился маяк – его башня серым призраком проступала на фоне неба.

Даже в самых смелых своих мечтах она и представить себе не могла, что может очутиться в этом доме и в этой комнате. Ей и в голову не могло прийти, что ужинать она будет за старинным столом, о котором – так уж получилось – она знала куда больше своих хозяев.

Тем более не могла она рассчитывать на то, что ее приютят на ночь два совершенно незнакомых человека. Как же быстро прониклась она к ним симпатией! Особенно к Лэйси. Та напомнила Джине одну из ее учениц – общительную рыжеволосую девчушку, которая без труда могла найти общий язык с первым встречным. Но Джина приехала сюда не для того, чтобы заводить друзей. Одно дело – лгать незнакомым людям, и совсем другое – хорошим друзьям. А она и так уже обманула Клэя и Лэйси.

Френель. Она зажмурилась, вновь ощутив стыд за свой промах. Специалист по истории маяков, как же! Но Лэйси и Клэй, судя по всему, купились на ее выдумку. По крайней мере, отнеслись к ней без особого скепсиса. Завтра она найдет себе комнату, а потом попытается убедить их отца помочь ей с подъемом линз. А если он не согласится? Джина пока не знала, что ей делать в этом случае. Ладно, поживем – увидим.

Линзы были совсем рядом. Сквозь окно до нее доносился шум океана, неумолчный рокот волн. Они бились об основание башни, обдавая ее белой пеной. Линзы были там, возле берега. Наверняка есть способ поднять их наверх.

Джина включила лампу на ночном столике. Достала из чемоданчика футболку, служившую ей ночной рубашкой, и косметичку с туалетными принадлежностями, в которой не было ничего, кроме зубной нити, пасты, щетки и крема от ожогов. На работу Джина обычно подкрашивалась, но в последнее время ей было не до подобных мелочей.

В углу чемодана розовел маленький дневник со сломанной застежкой и потрепанными углами. Джина выложила его на постель, приготовленную заботливой Лэйси.

Стянув шорты, Джина вытащила из заднего кармашка фотографию маленькой девочки и прислонила ее к настольной лампе. Натянув футболку, она нырнула под одеяло и какое-то время неотрывно смотрела на снимок. Нельзя сказать, чтобы у Джины не было никаких желаний. Ей очень хотелось, чтобы ее мать выздоровела. Еще она мечтала обзавестись мужем и хорошей семьей, но пока все ее усилия пошли прахом. Но больше всего на свете она хотела вновь прижать к груди этого ребенка.

Выключив свет, Джина опустила голову на подушку. В окно она видела кусочек неба и яркие звезды. Много лет назад свет маяка бил в окно этой крохотной комнатушки каждые четыре с половиной секунды, озаряя стены, потолок и широкую кровать.

Да, Джина прекрасно знала, в чьей комнате ей предстояло ночевать.

Суббота, 7 марта 1942 г.

Вечером дом опять погрузился во тьму. Я сижу у себя на кровати и пишу при свете фонаря – совсем как в те дни, когда на Реке Поцелуев еще не было электричества. Папа подключил маяк к запасному генератору – этот свет он намерен поддерживать во что бы то ни стало. Зато дома приходится пользоваться подручными средствами. «Уж слишком ты привыкла к хорошей жизни, Элизабет», – заявила мне мама. Может, так оно и есть. В последние месяцы мама только и делает, что придирается к моим словам. А может, это я все время с ней спорю. Словом, мы совсем перестали ладить друг с другом. Мы уже не первый раз сидим без света, но сегодня меня пугает эта внезапная тьма, хотя пугливой меня, в общем-то, не назовешь. Я ничуть не боюсь штормов, которые сотрясают наш остров, или того кабана, который убивает кур и домашних животных. Говорят даже, что однажды он напал на старушку, которая развешивала белье у себя за домом.

Даже не знаю, почему мне сегодня так страшно. Может, потому, что взрослые тоже боятся. Конечно, сами они в этом никогда не признаются, но куда бы я ни пошла, везде ощущается страх. Все только и говорят что о войне. На улице больше не слышно смеха и шуток, как в былые времена. Мои родители устраиваются в гостиной рядом с радио и слушают, слушают… Но там почти все время звучит музыка. Меня уже тошнит от песни «Вспомним Перл-Харбор»[2], и уж тем более от «Перфидии»[3]. А кстати, что такое Перфидия? Чье-то имя? На смену музыке Гленна Миллера приходит Габриэль Хитер с «Последними новостями», но хорошими эти новости никак не назовешь. На лбу у мамы появились морщинки, которых я раньше не замечала. Хотя я здорово сердита на нее за ее глупые придирки, но мне хочется провести рукой и стереть их. В такие минуты я понимаю, что по-прежнему люблю родителей. Увы, в последнее время мне приходится напоминать себе об этом!

Не далее как вчера папа заявил мне, что нам тут, на северных пляжах, нечего бояться. Это при том, что несколько кораблей затонуло совсем неподалеку – немцы торпедировали их у Хаттераса. Знай папа, что случится сегодня, он бы просто прикусил язык!

Этим утром я была в световой камере маяка, чистила там линзы. На маяке у нас теперь куда меньше обязанностей, чем было до появления электричества. Всю ночь раньше приходилось следить за тем, чтобы фонарь не погас, подводя часовой механизм и таская масло на самый верх – по всем этим двумстам семидесяти ступенькам. С началом войны смотрителям с других маяков пришлось уйти, но папе каким-то чудом удалось остаться – при условии, что он будет поддерживать здесь все в полном порядке. И вот теперь я помогаю ему чистить линзы. По крайней мере, их нижнюю часть – до верха мне просто не добраться, а лестницу брать папа не позволяет, чтобы не дай бог не разбить стекло. В душе я даже рада, поскольку работа эта не из легких. Долгие годы я наблюдала за тем, как папа чистит стеклянные призмы мягкой замшей и специальным составом, и мне ужасно хотелось попробовать сделать это самой. А год назад, когда мне исполнилось четырнадцать, папа наконец-то дал свое согласие, и теперь мне остается лишь удивляться, почему я так рвалась к этой работе. Нужно быть очень осторожным, чтобы не поцарапать стекло. По-хорошему, к нему нельзя даже прикасаться голыми руками. «Восемнадцать панелей стеклянных призм, изготовленных и отполированных во Франции, в Париже», – объясняет папа всем желающим и даже тем, кто не слишком-то настроен слушать. Отпечатки пальцев могут сказаться на яркости света, любит повторять он. Но мне нравится тайком прикасаться к прохладной гладкой поверхности стекла. Линзы очень высокие – в два раза выше папы. Я даже не сознавала, какие они огромные, пока не начала их чистить. Думаю, они запросто займут половину этой комнаты (моей спальни).