Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

– Негоже государю нашему за масками прятаться. И вокруг тебя их предостаточно.

Снова услышала царевна сердитый шёпот бояр. Много, много было этого шёпота.

– О чём ты, мой воевода? – Отец прищурился, медленно оглядел залу. – Вижу здесь только самых честных людей, у которых что на лице, то и на сердце.

Ратные снова засмеялись, косясь украдкой на бояр. Грайно вытер кровь с губ, так залихватски, что теперь капли попали прямо отцу на доспехи.

– Все в масках, до единого! Ты приглядись. А ещё лучше пожалуй каждому по чаше вина, маски и спадут. – Он подмигнул. – И мне пожалуй за потеху. Мою маску… – снова он ненадолго спрятал лицо за скоморошьей ухмылкой, – ты хотя бы знаешь. Она никогда не станет другой для тебя, как и твоя – для меня.

– А какую маску носит твоя царица, воевода Грайно? – тихо спросила мама, стоявшая всё это время подле них. – Если ты так зорок, расскажи.

Грозный, открыв лицо, повернулся к ней и ещё раз вытер губы. Она всё смотрела не то с грустью, не то с жалостью, не понять. Смотрела и ждала. Воевода сощурил светлые, серебристые почти глаза, склонился немного ближе, наконец улыбнулся.

– Я не зорок. Но маска твоя, царица, – Луна. Не та, что над Осфолатом красуется, а та, которую солнце затмевает. Редко она сияет, но сияет, и все любуются ею, даже само солнце. Сияй же и ты, царица. Спасибо за твою тревогу.

И он поцеловал протянутую руку окровавленными губами – заалел след на белой коже. Затем, глубоко поклонившись, Грайно первым спрыгнул с помоста и пропал среди раздухаренных, одобрительно ему что-то завопивших воевод. Он не сел сегодня с отцом, а уступил свое место главному из прибывших послов.

Пир продолжился. То и дело мама искала кого-то в толпе, а вот на отца сердилась: не оживилась, когда сказал тост, не танцевала, а только печалилась до самой зари. И не стёрла, так и не стёрла она кровавый поцелуй. Луна. Почему же луна? Как странно воевода её назвал. Какой весь он – странный…

* * *

Царевна всё думает о том вечере, думает и хочет уже даже спросить, но…

– Идут! – Грайно поднимает вдруг голову, начинает вставать. – Беги, малютка, а то ведь будут ругать.

И правда: шаги по ту сторону двери – лёгкие, мамины. Мама подслушивания точно не простит, от неё нужно прятаться, чтоб не поймала. И Димира, едва кивнув Грайно, срывается с места, мчит что есть сил по коридору. Не добежать до поворота… она ныряет в стенную нишу и оттуда снова осторожно, незаметно высовывает нос.

Грайно стоит перед дверями палаты, когда мама с усилием отворяет их. Он помогает ей удержать створку, случайно накрывает её руку своей рукой. Мама замирает, вскинувшись. Другая ладонь её тут же тянется, будто бы к его щеке, почти касается…

– Не бери греха. – Блестят перстни на удержавших руку пальцах. – Пустое.

Он шепчет это почти не размыкая губ, но слышно, всё слышно в коридорах. Мама вырывается, отступает.

– Настолько я подурнела, что обоим вам стала гадка?

– Ты… – Грайно запинается, а ведь не бывает с ним такого. – Что ты. Никого нет прекраснее, как бы тебя ни запирали, ни прятали. И бежать бы прочь.

Она не поворачивается больше, говоря:

– Не бедной луны тебе стоит бояться, а солнца и жмущихся к нему глупых чёрных туч. Много у тебя врагов, воевода. И грехов. Много, слушай свою царицу. Поберегись.

Летит белый подол, мама уходит быстро, не замечает старшенькую. Грайно, по-прежнему бледный, глядит ей вслед с окаменевшим, ожесточившимся лицом. Наконец отворачивается – и сам открывает тяжёлые двери.

– Звал меня, мой царь?..

Скрывается его величественный силуэт, и наступает тишина. Ничего уже не услышать.

…Царевна выскакивает из ниши и бежит, бежит что есть сил прочь. Она бежит, ревя во весь голос, размазывая кулаками слёзы и спотыкаясь, отталкивая попадающихся изредка стрельцов и слуг. Дальше. Дальше. Дальше.

«Не ссорьтесь».

«Подари мне лучше счастье».

«Не бери греха».

Она всё плачет и плачет… но её есть кому утешить. Надо только добежать.

* * *

Долго ли ещё гореть маленькой нежной звёздочке, долго ли звучать смеху на пирах, долго ли плясать скоморохам и сверкать стали? Беда у ворот, беда в тёмном лесу ходит тропами зверей, беда – в расписных палатах царя и царицы, беда – в рассветном солнце. У беды много обличий и голосов. Всем, кто побежит от беды прочь, она отсечёт и ноги, и головы. А обугленные кости свои беда оставит стеречь чудовищ, которые будут ждать того, кто повторит историю.

Но когда почернеет обожжённый небосклон, вместе вспыхнут там две новые звезды и вместе поднимутся – высоко, каждая над своим горизонтом. У первой горизонт устлан будет полями и изумрудными чащами; вторая станет странствовать от заросших кровавыми тюльпанами холмов к мёрзлой Пустоши.

Однажды звёзды встретятся, и света от их схлестнувшихся лучей станет столько, что озарят они полмира. Однажды пролитая кровь станет знаком их верности друг другу, а серебро – знаком верности своей клятве. Но недолго светить и им. Яркое сияние утонет в собственном отражении в чароитовой чаше.

И померкнет.

Девчонка была ещё далеко, очень далеко. Её отряды не преодолели и трети пути до столицы: то в одном, то в другом городе встречали какое-никакое сопротивление. Но порой Хинсдро казалось – он не то что слышит тяжёлую конскую поступь и невесомый шелест стальных крыльев, но даже чувствует, как она дышит, прямо в затылок. В туманных видениях на грани бессонницы и дрёмы то и дело чудилось: она щурит голубые глаза, по-звериному облизывается на стены Ас-Кова́нта, нахально улыбается. По слухам, у маленькой мерзавки белозубая улыбка отца – её так глупо и страшно умершего отца, Вайго VI Властного, последнего государя Первой Солнечной династии.

Проклятье. Проклятье. Проклятье!

Впрочем, чего только не молвит суеверный люд. Трупы, тем более обгоревшие до костей маленькие девочки, не встают из могил и определённо не вырастают в королев. И если верность и даже веру окраинного сброда можно купить обещаниями лучшей жизни, то здесь, в сердце страны, не преклонят колен перед дрянной подстилкой Луноликого – королевича ли, короля, плевать. Народ не откроет ворота, не предаст нынешнего государя, ведь девчонка – насквозь подделка. В то время как сам он…

С трудом сделав глоток воздуха – жадный и рваный, – первый правитель Второй Солнечной династии, Хинсдро Всеведущий, улыбнулся, отвёл взор от окна, за которым уже рассвело, и, обернувшись, внимательно посмотрел на племянника. Разговор, затянувшийся на добрый час, пора было заканчивать.