Город "Ё" - Глеб Шульпяков

Машина, потеряв управление, плавно выходит на встречную.

В ночном поле галлюцинация, иллюминированный призрак. Четыре минарета размером с трубы ТЭЦ, между ними гигантское шапито. Золотой шар-купол, вокруг галереи, фонтаны. Непроглядная ночь, ни души — а тут все сверкает и переливается.

— Там он. — Водитель торжественно поднимает палец.

— ???

— Аятолла.

По иранскому радио гоняют программы о поэзии — или актерское чтение Корана. По словам Оджада, это его любимое занятие, слушать по радио стихи персидских поэтов-классиков. Стихи знакомы каждому с детства, но это не важно, поскольку главное, как они исполнены. Слушая вдохновенные перепады поэтической речи — то, как чтец интонирует, берет голосом, — потихоньку «влипаешь» в чужую мелодию. В ее каденции, в самый состав звука, незнакомого и завораживающего. Уже не удивляет, зачем в поле шапито, где при свете софитов спит «он». Зачем так долго мучили на прилете, пугали шторкой и что отправят обратно. Кто эти небритые мужики на выгоревших плакатах, которыми завешены бетонные коробки. Куда идут двое с авоськами — в такую рань. И зачем троица на тротуаре разложила костер — и сидит у огня, кутаясь в рваные тряпки.

Я просыпаюсь между двух шумовых потоков — грохочущего трафика под окном и фрезы на этаже. Город и отель бурлят, проснулись. То, что в комнатах могут спать люди, никому не приходит в голову. Мы встали — и ты вставай, нормальная логика «семейного» государства, где все как один и один — за всех.

На улице солнечно и холодно. Пожилые женщины метут мостовую длинными балахонами. Девушки в приталенных полу-пальто, на голове платок, черный. Платок прекрасно подчеркивает лица, их белокожие правильные овалы — и черные глаза. Красоток на улице поразительно много, поскольку эффектно задрапированная женщина производит куда более яркое впечатление. И они это знают, умеют делать.

В забегаловке с кебабами девушки, не стесняясь, разглядывают меня, приезжего. Во что одет? Какая оправа очков? Ботинки? Любопытство сильнее шариата, тем более что другой информации о внешнем мире у них нет. Что касается мужской части населения, то я — человек без брюха и усов — для них просто не существую.

Лавки на улицах забиты медными самоварами, первое время невольно вздрагиваешь: «Русские!» Но потом вспоминаешь, что Иран — родина самоваров. Чай здесь вместо водки, повсеместно, особенно зимой, когда зябко.

Рядом меняльные лавки, купюры выложены прямо в витринах. Пасьянсы из однодолларовых бумажек, пирамиды монет. Пестрые евро, веером. Деньги — тот же товар, и нужно показывать его лицом, как любой другой. Время в Иране идет на полчаса впереди московского. День, начатый за полдень, проходит быстро. Вечный вопрос путешественника — «Зачем я сюда приехал?» — не отпускает. Чтобы избавиться от него, требуется особое стечение обстоятельств. Нужно попасть в фокус, в воронку места. Оказаться там, где городская среда сгущается.

Такое место в Тегеране есть.

Ближе к базару толпа густеет, торговля выплескивается на мостовую. С проспекта в базарный город ведут ущелья улиц. В одной из них раздают крупную вареную картошку, «благотворительную» — от мечети, поскольку на днях праздник. Завернутую в лаваш, картошку можно съесть прямо здесь, на приступке — посыпая соленой пудрой.

Но мне нужна другая мечеть.

Она где-то неглубоко, рядом. Пару пролетов по шумной лестнице, обогнуть палисадник, где продают цепные плетки (опять же, праздник), в узкий проход через арку — и ты попадаешь в другое измерение, пространство, из которых состоят старые мусульманские кварталы.

Площадь мечети Хомейни пуста, тиха — как будто ее вырезали ножницами из базарного шума. Посередине бассейн для омовений, над старыми галереями нависают бетонные складские помещения со спутниковыми тарелками — но через галереи перешагнуть не могут. Между минаретами светятся огромные часы. Смесь вокзала с мечетью, нормально — молитвы, как и поезда, должны «отходить» вовремя.

За огромным порталом айвана прячется зеленый купол, похожий на перевернутую чашку. Такова манера персидской архитектуры — поразить глаз внезапно, когда привык, не ждешь. Неба над площадью много, оно розовое, с пепельным оттенком. По мере наступления вечера пепла становится больше, а розовый цвет сгущается в красные полосы. Я брожу по площади, стараясь растянуть это ощущение, когда все вокруг — невидимый голос, распевающий суры Корана, запах печеной картошки и как смешиваются цвета в небе — образует тот самый фокус. Воронку, куда ты проваливаешься со скоростью свободного падения.

На площади я вдруг понял, насколько мусульманская жизнь, ее быт, может выглядеть близкой, своей — формально, «технически». Наверное, я сейчас скажу странную вещь — но жизнь простого мусульманина схожа с жизнью человека литературы. Поскольку обе они регулярны, ритмизованы. Свершаются буквально по схеме «когда не требует поэта (мусульманина)…» — и так далее. При всей разнице «священных жертв», конечно, — и того, кому эти жертвы предназначены.

Между городами четыреста сорок километров, но перед выездом Оджаду (а это он) надо поменять масло. Мы едем по пробкам в другой конец города, где у него знакомый авто-техник. Потом выясняется, что надо заехать домой, за едой в дорогу. Снова тащимся через Тегеран, теперь в обратную сторону. Почему не сделал до отъезда? Чего ждал? Спорить бесполезно, в Азии жизнь подгонять события просто — дальше будешь.

Трасса идеальная, максимальная скорость — 120. Но через два часа дороги водитель объявляет, что пора обедать.

— Я не голоден, — говорю.

— Ты турист, а я иранец, — отвечает он.

И тормозит на горном плато.

Пока я брожу с фотоаппаратом, на заднем сиденье приготовлена еда. Две вареные картошки, два яйца, две лепешки и два соленых огурца — обед взят в расчете на двоих, кто бы мог подумать. Он запивает чаем, я — дуком. Это здешний эквивалент турецкого айрана, кисломолочный напиток, которого в Москве не бывает — я к нему пристрастился в Турции, когда писал «Книгу Синана».

Рисунок гор странный, неровный — то плавный, почти прямой, то угловатый. Хотя все углы и неровности сглажены, прилизаны. Сточены. Эта линия гор — своего рода пиктограмма, визуальное выражение персидского языка, так мне кажется. Поскольку я уверен, что такие вещи, как фонетика языка, его рисунок — и общий рисунок пейзажа, в котором он формировался, — не могут не быть связанными.

Машин на трассе немало, все они местного производства — даже «Пежо» и «Рено», — поскольку Иран, будучи «страной-изгоем», давно живет на полном самообеспечении. Большинство автомобилей работает как на бензине, так и на газе. Бензин в стране, которая занимает одно из первых мест по запасам нефти, дико дорог, а газ быстро заканчивается. И Оджад постоянно выискивает по трассе газовые заправки.

Мы въезжаем в Исфахан под вечер, потратив семь часов на дорогу. Еще час на метания по городу — Оджад не разбирается в картах, к тому же отель поменял название, а на дорогах толпы людей (демонстрация в поддержку Палестины) — и мы наконец рассчитываемся, расстаемся.