Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Подниматься с утра пораньше, как это делают лавочники, значит, по их рассуждению, проявлять стоический героизм, недоступный пониманию более празднолюбивых смертных. Любое существо, шустро пробегающее по улице раньше них, это наверняка кто-то из тех грызунов либо насекомых, которых, увы, не берут ни крысоловки, ни отрава.

Нет, они не жестоки, эти работящие люди. Сердца многих из них куда мягче, нежели у тех благородных исполнителей первых ролей, с коими вам так неймется сойтись. Просто лавочникам Грик-стрит нет никакого дела до призрачных созданий, которые, собственно, и производят продаваемые в их лавках товары. Мир перерос состояние чудаковатой деревенской близости всех и вся; теперь у нас век современный: ты заказываешь пятьдесят брикетов дегтярного мыла, и через несколько дней приезжает тележка с твоим заказом. В теперешнем мире все, рожденное от чресел благожелательного монстра, именуемого мануфактурой, поступает к тебе в готовом к употреблению виде; нескончаемый поток вещей — сортового качества, до идеального одинаковых — истекает из лона, укрытого завесами дыма.

Вы можете сказать, что облака сажи, извергаемой фабричными трубами Хаммерсмита и Ламбета, марают город, сдержанно напоминая ему, как, на самом-то деле, выглядит рог изобилия. Однако сдержанность в число характерных черт современного человека не входит, а нечистым воздухом дышать все-таки можно; единственное сопряженное с ним неудобство — это пленка копоти, оседающей на магазинные витрины.

Но что пользы, вздыхают лавочники, томиться тоской по былым временам? Настал век машин, миру никогда больше не видать чистоты, зато посмотрите, что мы получили взамен!

Они уже облились потом, единственным их потом за день, потратив немалые труды на то, чтобы отворить лавки. Губками, пропитанными теплой водой, они стерли чумазую изморозь с витрин, жесткими метлами сплавили талый снег в канавы. Привставая на цыпочки и напрягая руки, они открывали ставни, снимали деревянные рамы, сдвигали железные засовы и вытаскивали штыри, сберегшие их товар еще на одну ночь. И пока каждая лавка сбрасывала свой замысловатый железный наряд, по всей улице погромыхивали в замках ключи.

Теперь эти люди спешат, — а ну как появится человек со средствами, появится и предпочтет лавку открытую открытой лишь наполовину. Пешеходов пока не густо, и в этот утренний час среди них попадаются люди престранные, однако забрести на Грик-стрит может кто угодно, а предугадать, пожелает ли тот или иной человек расстаться с деньгами, решительно невозможно.

Глазам Каролины, направляющейся к «Матушкину объяденью», открывается возникшая вследствие этого суматоха, открывается на неподобающий манер — лавочники, настежь распахнув двери своих цитаделей, занялись теперь подбором наиболее обольстительного товара, который они собираются отправить на панель, к дверям лавок. Все выглядит так, точно они, снявшие с витрин и дверей пояса целомудрия, не видят более смысла сохранять даже остатки благопристойности. Лотки с книгами преграждают Каролине путь, некоторые из томов развратно разверзнуты и являют досужим взорам свои цветные картинки. Соломой набитые манекены тянут к ней стежками зашитые руки, умоляя Каролину купить облекающие их одежды. С витрин без всякого предупреждения сдираются плотные занавеси.

«С добрым утром, мадам!» — окликает спешащую мимо Каролину далеко не один мужчина. Всем им понятно, что она не леди, — это следует хотя бы из того, что в столь ранний час она уже на ногах, — но ведь их тоже джентльменами от бизнеса не назовешь, а обливать презрением покупательницу вредно для кармана. Отчетливо понимающие, сколько ведущих вверх ступеней отделяет их от владельцев грандиозных магазинов Риджент-стрит — это уж вам не лавочники, — они с такой же радостью продали бы свои булочки, блузки, башмачки и брошюры потаскухе, с какой и любому другому прохожему.

И то сказать, между Каролиной и лавочниками, ее зазывающими, имеется изрядное сходство: большая часть того, что они норовят продать, особой непорочностью не отличается. Вы можете обнаружить здесь книги, страницы которых продраны разрезательным ножом прежнего их владельца; здесь продают выброшенную за устарелостью мебель, все еще вызывающе крепкую, пригодную к употреблению и дешевую — искушающую тех, кто низко пал по причине тяжелых времен, пасть еще чуть ниже. Превосходные мягкие сиденья, леди и джентльмены! А вот кровати, сэр, на них, правда, уже спали, однако спали чистейшие на свете созданья, самые что ни на есть чистые. (Возможно, впрочем, что спали на них хворые бедолаги, недуги которых и поныне таятся в матрасах. Таковы больные фантазии людей, которых банкротство, обман доверия или финансовый крах повергли в такие низины, что приобретение на Риджент-стрит новой обстановки для своих жилищ им более не по карману.)

Еще более сомнительным вкусом отличается здесь одежда. И дело не только в том, что вся она принадлежит к разряду готового платья (то есть шили ее не по чьей-либо мерке), — часть ее была уже надевана, и не раз. Лавочники, разумеется, никогда вам этого не скажут, им любо воображать, будто Петтикоут-лейн и лавчонки старьевщиков стоят настолько же ниже их, насколько выше стоит Риджент-стрит.

Но довольно о них. Вы рискуете потерять Каролину из виду, — подгоняемая голодом, она ускорила шаг. Да вы уже и колеблетесь, обнаружив впереди себя сразу двух женщин — обе статны, обе с черными лифами, обе с большими бантами, колышущимися, пока они семенят по панели, на их объемистых гузнах. Какой расцветки была юбка Каролины? В синюю с серым полоску. Нагоните ее. Другая проститутка, кто бы она ни была, ни с кем достойным знакомства вас не сведет.

Каролина почти уже у цели; она не сводит глаз с нависшей над улицей деревянной вывески «Матушкино объяденье» — покрытого волдырями краски изображения грудастой девицы и ее корявой мамаши. Прямо перед Каролиной выскальзывает на панель последнее препятствие — кипа газет, — но она уже слышит сладчайший запах горячих пирогов и свежерозлитого пива и толчком открывает старую синюю дверь с забранным в рамочку призывом: «ПРОСИМ НЕ ХЛОПАТЬ ДВЕРЬЮ — ПЬЯНИЦЫ СПЯТ». (Хозяин таверны горазд посмеяться и любит, когда другие смеются с ним вместе. Только еще обнародовав этот призыв, хозяин часто повторял его Каролине, и та едва не уверовала, что он научит ее читать. Впрочем, вскоре она уже снова путала «просим» с «пьяницы» и «не» со «спят».)

Войдите за ней в таверну, и никаких спящих пьяниц вы там не обнаружите. «Матушкино объяденье» стоит парой ступеней выше вульгарных пивнушек и, несмотря на свой шуточный девиз, держится обыкновения выставлять забулдыг при первой же угрозе того, что они наблюют или затеют драку. Это солидный, опрятный паб, поблескивающий медью и плоховато протравленным деревом, со множеством свисающих с потолков затейливо изукрашенных пивных бочонков (хотя пиво здесь подают лишь одной разновидности) и коллекцией пивных кружков и бутылочных пробок на стене за стойкой.

Из сорока девяти наличествующих в таверне глаз лишь восемь или десять обращаются к возникшей на пороге Каролине, ибо здесь принято относиться к выпивке и ворчливому разговору со всевозможной серьезностью. Те, кто уделяет ей внимание, делают это на срок, достаточный, чтобы понять, кто она есть или кем, по крайней мере, была; а после снова обращают взгляды к золотистой пене своего горького, темного пива. Попозже, к ночи, они, быть может, и возжелают ее, однако в этот утренний час головная боль лишает для них мысль о телесных усилиях, за которые придется еще и деньги платить, какой ни на есть привлекательности.