Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

кого какие есть предложения? А может быть, имеются добровольцы на мое место? Нет? Ну вот и хорошо. Я так и думал, что среди вас на мое место любителей не найдется. Таким образом, сами видите, что если бы я даже и хотел, то все равно не имел бы права умереть.

Бойцы смеялись шуткам своего командира. И в этом разномастном гаме сухих, глухих, натужных мужских голосов Лабуд вдруг различил нежный и звонкий голосок, напоминавший журчание горного ручейка. Он принадлежал молодой девушке с черными большими глазами, густыми прямыми бровями и длинными ресницами, которая не сводила с Лабуда своего взгляда. Лабуд даже подумал, как это случилось, что он до сих пор не обращал внимания на такую девушку и даже избегал ее?..

Незаметно изменив тон и манеру речи, Лабуд продолжал:

— Вчера, например, у меня была возможность отдать богу душу, но я передумал. Налетели на меня стервятники со всех сторон, загикали: «Коммунист, капут, сдавайся!» К счастью, я про вас вспомнил: пропадут, думаю, без меня. И подпустил их поближе, а сам гранату приготовил. Они так и остались там лежать, а я, как видите, ничего. — «Да и как можно умереть, когда перед тобой такая краса, — подумал он про себя, бросая взгляд в сторону ротной санитарки. — Какие губы, какое прекрасное лицо!» — Так я решил со смертью подождать до конца войны. А там видно будет. Пока же каждому должно быть ясно, что фашисты еще не изобрели оружия, которым могли бы нас уничтожить. Что касается винтовок, бомб, да и гранат, то этим нас не возьмешь, мы не из пугливых. Пусть придумывают что-либо поновее, но не забывают, что и новое оружие обернется против них. Это уж точно. Коммунистов не так-то просто уничтожить. Нам и на этом свете неплохо, жить можно…

— Послушай-ка, Лабуд, ты все о коммунистах толкуешь, будто вам одним жить хочется, — неожиданно прервал его Влада Зечевич. — А что делать нам, бедным, кто не в партии?

— Вам, — усмехнулся Лабуд, — ничего не остается, кроме одного: кто не хочет умирать, пусть вступает в партию. Другого выхода я не вижу.

Влада Зечевич задумался, опустив голову, но в его взгляде читалось недоверие. Лабуд хорошо знал, как долго Влада не может решиться вступить в партию. Этот вопрос был сложным не только для него, но и для большинства сельской молодежи, которая психологически еще не была готова сделать решительный поворот в своей судьбе. Лабуд хорошо знал Зечевича, как и те обстоятельства, которые удерживали его на определенном расстоянии от коммунистической партии. Оба они были из крестьян, вместе росли, были сверстниками и старыми товарищами, а кроме того, вместе служили в одном полку, отбывая военную службу.

Лет шесть назад, когда в Черногории было неспокойно, собрали сербских парней и погнали в Колашинские казармы, откуда, кроме синего неба над головой и темного ущелья впереди, ничего не видно. Но, хотя жизнь в казарме была несладкой, тем не менее Милан Лабудович не жаловался на судьбу, ему нравилась военная служба. В новой, хорошо пошитой серой униформе, в сапогах с подковками на каблуках, Лабуд маршировал по казарменному плацу, высоко задрав подбородок, выпячивая шею, словно лебедь, готовящийся к взлету. В то время немного находилось молодых людей, готовых так рьяно нести военную службу, поэтому усердие Милана было быстро замечено. Однажды, глядя на Милана, шедшего по плацу, Зечевич произнес: «Не идет, а плывет словно лебедь[4]», и с той поры это прозвище укрепилось за ним на всю жизнь.

Через два месяца Лабуд получил благодарность «за примерную службу королю», а еще через месяц, по завершении начального курса обучения, его отправили в полковую школу капралов. Начало было неплохим для крестьянского парня. Он сразу понял, что невозможно пробиться в унтер-офицеры без полковой школы, как невозможно добраться до верха лестницы, не переступив через первые ступеньки. Все генералы начинали карьеру с капрала. Это — главный винтик большого и сложного механизма. Без капралов нет армии, как не бывает дня без утра. Милана не беспокоило то, что капралов все ненавидели и презирали. Его привлекало другое — перед капралами дрожали, а их приказания выполнялись без рассуждений. «Капрал вам не собака, — любил повторять он выражение своего первого командира отделения, — напрасно лаять не станет». И Милан «зря не лаял». Уже в первые дни по возвращении из школы, когда его поставили командиром отделения, он разбил в кровь нос одному рекруту за то, что тот плохо вычистил свою обувь. Ничего не поделаешь, все капралы с этого начинали строить свою карьеру.

На втором году службы Лабуду прицепили на погоны еще по нашивке (звездочке), и он получил право на десятидневный отпуск домой. Однако вновь начались волнения среди горожан, и отпуска временно отменили. Полк был приведен в боевую готовность, а две роты были направлены в помощь жандармам. Бунтовщики же не хотели успокаиваться. Первые два дня они ходили мирными толпами по городу, распевая запрещенные песни и требуя признания красной России, о которой Лабуд почти ничего не знал. Он не мог понять, почему они требуют, чтобы Россию признали, если известно, что она существует. С каждым днем бунтовщики вели себя все наглее и наконец дошли до того, что стали требовать свержения короля, смены правительства и проведения каких-то новых выборов. Такого своеволия, по мнению Лабуда, терпеть было нельзя. Он любил своего короля и давал присягу верно служить «богу, королю и отечеству». Когда бунтовщики поливали имя короля грязью, все в нем клокотало от ненависти к ним. Его терпению приходил конец. Наконец оно лопнуло, когда группа студентов и рабочих на главной площади города сожгла портрет «его величества». Такого Лабуд не мог простить. Коршуном налетел он на бунтовщиков, но чья-то сильная рука преградила ему путь, а другая отбросила в пыль мостовой. Уже падая навзничь, он вспомнил, что вооружен, и машинально нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Рядом с ним кто-то упал. Остальные побежали. Придя в себя, Лабуд увидел на булыжной мостовой лежащего в луже крови черноволосого юношу. Он чуть не завыл от страха.

Смерть юноши потрясла Лабуда. Сердце его стучало, тело покрылось потом. От удушливого запаха крови ему стало дурно. Широко раскрытые глаза погибшего юноши презрительно взирали на своего убийцу. Милану показалось, что уста юноши шепчут: «За что ты меня убил? Я ведь боролся и за твою свободу. Беги отсюда». Вдруг к убитому подбежала женщина с распущенными волосами и с плачем упала перед ним. Лабуду казалось, что он слышит причитания своей матери. У него