Любовь и бесчестье - Карен Рэнни

Вероника сделала шаг вперед, гадая, что сказать, чтобы смягчить гнев дяди.

Ведь она не сама разделась. Она не могла вспомнить точно, что случилось, и это вызывало беспокойство, но неужели легковерие достойно столь сурового наказания? Конечно, дядя не мог говорить этого всерьез. Неужели он собирался выкинуть ее, обнаженную, на улицу?

— Пожалуйста, дядя! Я не собиралась причинять вред ни вам, ни тете Лилли, никому из моих кузенов и кузин. Я только хотела понять образ их мыслей.

Дядя Бертран повернулся и направился вверх по ступенькам, не обращая внимания на ее слова, и открыл дверь.

Веронику пробрала дрожь. Она сжала руки на груди, стараясь заставить себя не упасть. Она не должна была упасть в обморок, не должна была умолять и просить.

Но что ей оставалось?

Вероника поднялась на две ступеньки:

— Я хотела узнать, действительно ли обладаю «даром». Мои родители всегда говорили, что это так, но после приезда в Англию я усомнилась в нем.

Дядя приостановился у двери.

— Вы всегда говорили, что с моей стороны глупо им верить, верить в мой «дар». Но я хотела узнать правду.

— И это объяснение, по-твоему, извиняет твое поведение? Думаешь, мне станет спокойнее, если в обществе тебя сочтут слабоумной или распутной?

Вероника не собиралась рассказывать ему другую причину, почему решила посетить собрание Братства. Если бы рассказала, возможно, это ужесточило бы наказание. Но уж что могло быть хуже, чем оказаться на улице?

Дядя посмотрел на нее, вне всякого сомнения, осуждающе и презрительно и захлопнул дверь у нее перед носом.

На поле боя Монтгомери случалось видеть людей, парализованных страхом. Казалось, они не сознают реальности войны и того, что она влечет за собой смерть. Они просто стояли, ожидая, когда их сразит пуля или разорвет в клочья снаряд, выпущенный из пушки.

Но только сейчас он понял, что они чувствовали. Этого не могло случиться.

— Черт возьми! — сказал Монтгомери, делая шаг к двери.

Потом посмотрел на женщину на крыльце.

— Не усугубляйте неприятности плачем, — сказал он. — Я этого не потерплю.

Минутой позже он снова посмотрел на Веронику.

— Я не шучу, — добавил он, прежде чем повернуться и забарабанить в дверь.

На стук никто не ответил, и Монтгомери повернулся и хмуро посмотрел на нее:

— И что теперь делать?

— Вы возьмете меня с собой? — спросила Вероника.

Монтгомери не ответил, не смог ответить, и она улыбнулась неуверенной, трепетной улыбкой:

— По-видимому, моя репутация безвозвратно погублена. Разве имеет значение, если я останусь с вами?

— Для меня имеет. У меня нет намерения брать на себя заботы о женщине. Глупой женщине. Женщине, в которой нет ни унции здравого смысла.

— Почему вы так сердитесь? Ведь из дома вышвырнули меня. Не вас!

Монтгомери посмотрел на нее сверху вниз.

— Почему-то я испытал побуждение спасти вас нынче вечером. Но не осознал, что мне еще придется подыскивать для вас место жительства.

И тут вдруг в ней взыграл гнев, как ни странно и ни обоснованно это было. Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него с яростью.

— Я не просила вас спасать меня.

— Нет, — согласился он, отчеканивая каждое слово, и тон его был убийственно колючим. — Вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали в присутствии нескольких десятков мужчин.

Она тотчас же замолкла. Какого черта он с ней возится?

Монтгомери не мог недооценивать упрямства графа Конли, особенно теперь, когда тот сообщил о своей принадлежности к аристократии, перед представителями которой Монтгомери пришлось появиться на прошлой неделе. Они весьма пеклись о своем положении в жизни и обществе и своей исключительности.

Граф Конли был вполне способен обречь свою племянницу на голодную смерть.

А униженное пребывание перед дверью дядиного дома никак не помогло бы Веронике восстановить свою репутацию.

— Не смотрите на меня так неприязненно, — сказала она, и слова ее прозвучали так, будто она пыталась заглушить готовый вырваться плач.

— Не сказал бы, что поступил бы иначе, будь вы моей племянницей, — ответил Монтгомери, с трудом сдерживая гнев. — Вы полная идиотка.

Вероника повернулась и, не говоря больше ни слова, спустилась по ступенькам и пошла дальше по дорожке, ведущей на улицу. Монтгомери решил, что она направляется к его карете, но Вероника продолжала идти дальше, не обращая внимания на коляску.

И в самом деле, идиотка.

Наконец он нагнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе:

— И что вы собираетесь делать?

— Уходить.

— У вас есть друзья, у которых вы могли бы жить? Или другие родственники?

— В Лондоне я никого больше не знаю, — ответила Вероника, и из-за непривычного для него акцента ее слова прозвучали почти трагически.

— В таком случае, куда вы собрались идти?

— Прочь отсюда, — ответила Вероника, поднимая на него глаза. — Куда угодно. Совершенно ясно, что ни вы, ни мой дядя не хотите меня принять.

Туман начал рассеиваться, и свет фонаря теперь напоминал желтый блеск луны.

Монтгомери провел рукой по волосам и высказал ей неприкрытую правду:

— Понятия не имею, что мне делать.

— Я тоже, — ответила она холодно.

— Ступайте в карету, — сказал он.

Вероника покачала головой.

— Почему нет?

— Это непристойно.

Монтгомери не смог удержаться от смеха. Вероятно, время для веселья было неподходящим, но ее высказывание застало его врасплох.

— После сегодняшнего вечера? Вас беспокоит благопристойность, в то время как вы бродите по улице почти нагая. Садитесь в карету, Вероника.

— Вам следовало бы называть меня мисс Маклауд, — напомнила она, и, тотчас же осознав всю глупость этой просьбы, на губах ее на секунду промелькнула улыбка.

Потом Вероника повернулась и направилась к карете. Он не спеша следовал за ней. Монтгомери не мог оставить ее на улице, убедившись в том, что дядя не пустит ее в свой дом. Не мог он взять ее и к себе домой. Это только усугубило бы скандал.

Надо сказать, что в связи с войной в последние несколько лет стандарты поведения снизились. Если бы в Виргинии Монтгомери застали в его карете с полуголой девушкой, то поставили бы перед выбором — жениться на ней или решать, где он будет похоронен.

Если бы он знал в Лондоне кого-нибудь настолько близко, чтобы оставить Веронику у его дверей, он бы так и поступил. К несчастью, пробыв в городе всего несколько, недель, Монтгомери не успел обзавестись друзьями. К тому же держался он намеренно отчужденно. Ему не нравился Лондон и не слишком нравились англичане. А после сегодняшней ночи он в этом уверился окончательно.