Все хорошо, пока хорошо - Хьелль Аскильдсен

— Вряд ли все так делают, — сказал он.

— Не думай об этом.

— Не могу.

— Это и моя вина, я ж тебя сама попросила, потому что боялась.

— Этого так просто не объяснишь, — сказал он, — мне самому так захотелось.

— Потому что ты тоже боялся.

— Вовсе нет.

— Ты просто не чувствовал своего страха. Так часто бывает.

— Бывает, — согласился он.

Они вышли из лесу, и никто из них не хотел возвращаться домой в одиночку, как они делали всегда.

— Я провожу тебя, — сказал он.

— Ты думаешь?

— Да. Теперь я всегда буду провожать тебя домой.

Туман стоял до пятого этажа. А выше пятого этажа не было ничего. Ничего интересного. По улице хотя бы сновали люди, быстро, чтоб не замерзнуть. Казалось, их гонят неотложные дела, а они просто спасались бегством от холода.

Для всех это был вечер как вечер. Ничего необычного. Все уже бывало. Вчера ли, год назад, но бывало.

Только у Георга все сложилось иначе. В его безвременье ничего не происходило. А все для него занимательное переместилось выше пятого этажа попряталось за туман.

Он сверился с часами и вошел в стеклянные матовые двери «Золотой звезды». Он подошел к барной стойке, все табуреты были заняты. Двойной коньяк, заказал он. Бармен узнал его, кивнул. Освободилось место, Георг сел. Он расстегнул пальто, с наслаждением взвесил в руке тяжелый стакан. Он тянул глоток за глотком, вкус казался то мерзким, то отменным. Рядом освободились еще два табурета, их оккупировали юнцы в кожаных куртках. Один нескладно долговязый. Он заказал два коньяка. У его приятеля недоставало уха. Они успели выпить где-то до «Золотой звезды» и вели себя слишком шумно.

— Разве я виноват? — спросил верзила.

— Ясный перец, нет. Этот придурок сам нарвался.

— Скажи?! — приободрился долгомерок. — Он обозвал меня проклятым вылупком капитализма. Прикинь? Назвать меня вылупком, да еще капитализма. Конечно, я ему двинул. Ты видел?

— Видел. Он шарахнулся башкой о каменную лестницу, да там и остался, а изо рта кровь пошла. Это я помню. Тогда мы сделали ноги. Вот это я точно помню, что мы сбежали.

— Может, мы зря свалили так быстро, надо было сначала привести его в чувство? Оставить доходягу на пустой улице это как-то слишком, нет?

— Поделом ему, — успокоил безухий. — Не хватало еще дожидаться там неприятностей на свою задницу.

В большом длинном стекле позади стойки отражалась дверь в бар. Когда в ней показалась Рут, Георг обернулся к ней. Она подошла, улыбаясь:

— Привет.

— Привет.

Он слез с табурета, уступая место ей. Она села, а он предложил:

— Может, поищем столик в ресторане?

— С удовольствием.

Они вошли в дверь с надписью золотом РЕСТОРАН. Оркестр играл «The man I love», они устроились у самого танцпола.

— Что будешь пить, — спросил Георг, подзывая официанта,

— Вермут, — сказала Рут.

— Полбутылки вермута и один коньяк, — заказал Георг. Он смотрел на Рут в упор; под глазами у нее легли круги.

— Прости за вчерашнее, — сказал он.

— Давай забудем.

— Хорошо. Договорились.

Появился официант. Оркестр смолк.

— Это я была виновата, — сказала она.

Он не поднял на нее глаз и не ответил.

— Непонятно, чего я обиделась, — сказала она.

— Я не хотел тебя обидеть, я не для того сказал.

— Я знаю, — сказала она. — Забыли так забыли.

— Твое здоровье. Скол.

— Скол.

Они выпили. Но его тянуло покопаться во вчерашнем, забыть не получалось.

— Я сказал это не в обиду тебе, — завел он снова. — Но когда я увидел, как ты оскорбилась, то знаешь — обрадовался. Мне нравится причинять тебе боль.

Он не сказал ничего больше. Не взглянул на нее. Он допил коньяк и поставил стакан в центр стола. Он предложил ей сигарету. Она не сводила с него глаз. Мерцавших беспокойством.

— Ты меня разлюбил? — спросила она.

— Ты мне нравишься, ты же знаешь.

— Ты меня больше не любишь?

Он промолчал. Оркестр заиграл «Nevertheless», с потолка, забивая желтый свет, потекли клубы какого-то красного дыма.

— Прости. Мне тоже жаль. Но это от меня не зависит. Мне б самому хотелось, чтоб было иначе. А вышло так.

Он смолк. Столбик пепла упал на скатерть. Он взглянул на Рут, но разминулся с ее глазами.

— Все было так хорошо, пока было хорошо, — сказал он. — Я мечтал, чтоб это продолжалось. Я надеялся, так будет навсегда. Но ничто не вечно.

Она встала. Слеза скатилась по щеке и капнула на скатерть возле ножки бокала.

— Прости, я на минутку, — выговорила она севшим голосом. — Сейчас вернусь.

— Точно?

Она кивнула, не глядя на него. Он провожал ее взглядом, пока перегородка не скрыла ее. В десять тридцать он попросил счет.

Было много венков. Все говорили, каким хорошим, замечательным человеком она была. Я не плакал. Под конец венок положил Георг. Он сказал, что ему нестерпимо больно оттого, что ее больше нет. Он не понимает, почему она ушла до срока, осиротив тех, кто так в ней нуждается. Я и тут не заплакал, я уже выплакал свое. Спели псалом, и гроб вынесли. Он был завален живыми цветами. Когда опускали гроб, Георг положил руку мне на плечо. Из лучших побуждений конечно же, но ему не следовало этого делать, потому что стало только хуже. «Прах ты, и в прах возвратишься». Когда все было кончено, ко мне подошел священник, он взял меня за руку и сказал, что я должен помнить: все, что Господь ни посылает нам — неисповедимый Божий промысл. Я отвернулся. Потом потянулись остальные, все норовили потрясти мою руку, и я спросил Георга, не можем ли мы уйти. Когда мы вышли за церковную ограду, полил дождь. Георг толкнул меня в плечо.

— Пойдем в «Подвальчик» выпьем кофе, — сказал он.

Мы спустились по лесенке вниз, там было полно людей и очень накурено. Мы сели за свободный столик, откуда ноги шедших мимо кафе были видны примерно до колена. Георг подозвал официанта, и я попросил двойной коньяк с сельтерской. Георг взглянул на меня. Официант ждал. Мне то же самое, заказал Георг.

— Не надо стараться все забыть, — сказал он.

— Я не думал забывать.

Официант принес коньяк и сельтерскую. Мы помолчали. Потом подняли стаканы и, не чокаясь, выпили. Георг предложил мне сигарету.