1920 год. Советско-польская война - Юзеф Пилсудский

В еще большей степени это касается других, более глубоких резервов.

Еще дальше, в глубоком тылу, я имел 11-ю дивизию, которая находилась в состоянии реорганизации, а также формирующуюся так называемую 7-ю резервную бригаду в составе трех полков. Таким образом, в глубоком резерве, недоступном для п. Тухачевского, мы имеем уже около 5 дивизий, то есть силы, почти равные тем, что стояли в кордоне.

Более того, при планировании украинского наступления я приказал уже к третьему дню операции подтянуть в мой резерв 4-ю дивизию, расположенную в Коростене, а к четвертому дню – 15-ю дивизию (район расположения Козятынь и Бердичев). Что касается еще одной дивизии, 5-й, которую я хотел иметь готовой для переброски на участок ожидаемого контрудара, то здесь все зависело от степени реорганизации 18-й дивизии, выведенной в резерв в первые дни операции, так как эта реорганизация была ей необходима: как 11-я, так и 18-я дивизии были укомплектованы в основном контингентом старшего возраста, бывшими пленными, из которых они и были сформированы то ли во Франции, то ли в Италии. Это так ужасно сказывалось на моральном состоянии обеих дивизий, что без реорганизации они были непригодны для боя. Хочу отметить, что, действительно, для отражения майского наступления п. Тухачевского 4, 15-я и половина 5-й дивизии прибыли вовремя.

Итак, к началу наступления на Украине резервы, которые я создал, ожидая контрудара противника, в общей сложности составляли 8 дивизий. Из них две могли быть использованы для усиления фронта, оказавшегося под угрозой, и для попытки задержать контрнаступление противника из пяти или шести можно было создать ударную группу в нужном месте или на нужном направлении.

Поэтому мне не кажется правильной оценка п. Тухачевским нашей стратегической группировки. Я склонен думать, что такая ложная оценка вытекала из относительно узкого кругозора п. Тухачевского, который предоставлял право делать выводы из обстановки на всем польско-советском фронте своему главному командованию. Однако это оправдание мне кажется недостаточным, так как сам п. Тухачевский пишет, что, по плану главного командования, основная роль в войне с Польшей была отведена именно ему и войскам, которыми он командовал. А в этом случае п. Тухачевский был обязан более широко и масштабно отнестись и к своей задаче, и к расчетам, которые он должен был производить. Майское наступление п. Тухачевского не удалось; оно было отбито не чем иным, как согласованными действиями всех перечисленных сил из состава глубоких резервов, что полностью опровергает рассуждения п. Тухачевского.

Вопрос кордона и линейного расположения войск заслуживает, по-моему, дальнейшего рассмотрения – мы будем возвращаться к нему и при последующем анализе операций 1920 года. В течение всей прошедшей войны я был таким же принципиальным его противником, как и п. Тухачевский. Я всегда искал выход из любой ситуации в маневре – смело задуманном, требующем большого напряжения моральных и физических сил как со стороны командующего, так и со стороны войск. По-моему, именно это помогло мне довести нашу двухлетнюю войну до счастливого для нас завершения. Я не хочу, однако, сказать, что в наблюдениях п. Тухачевского за нами нет определенного рационального зерна; он был не так уж неправ, когда строил свои планы и замыслы, опираясь на нашу склонность к кордонам и линиям. Дело в том, что все польские полководцы, и я в том числе, приступая к войне с Советами, находились под впечатлением и влиянием длительной окопной войны, утвердившей победу линейной стратегии над, казалось, устаревшей стратегией живого движения и маневра. Если просмотреть множество оперативных приказов, отданных нашими командирами в течение 1919-го, а может, и 1920 года, увидим, что в этих приказах аж в глазах рябит от линий рек, речек, озер и даже ручьев: это считалось основой стратегического мышления. Иногда, просматривая представленные мне рапорта, читая копии различных приказов, наконец, при обсуждении обстановки со своими подчиненными, мне не раз вспоминались веселые анекдоты тех времен, когда я еще командовал бригадой легионеров. Часто, сидя в окопах, мы смеялись над страхами и тревогами наших соседей, австрияков, вызванными сто– и двухсотметровыми промежутками, которые ленивый легионер не захотел прикрыть фортификациями.

Мне хорошо известно, что такой же страх и тревога охватывали многих наших командиров, когда они не были уверены, что на каком-нибудь направлении, пусть даже наименее вероятном, противник не встретит хотя бы минимальное сопротивление.

Поэтому подробные карты расположения войск всегда пестрели разными «заставами», «караулами», неизбежно растягивающими армию в слабые кордоны. Если же взять огромную протяженность фронта в тысячи километров и сопоставить ее с количеством войск, которые нужно было распределить по этому фронту, то легко понять, сколько промежутков – уже не сто– и двухсотметровых, а значительно больших – должно было вызвать озабоченность и чувство бессилия у тех командиров, кто не мог отойти от линейных догм. Поэтому в рапортах, направляемых мне, как Верховному главнокомандующему, постоянно звучало требование прислать помощь для закрытия этих брешей, для устранения этих тревог и страха. Этим объясняются и нескончаемые попытки убедить меня: «Faites une ligne forte!» (укрепляйте линию! – Примеч. перев.), подсказанные самым умным и самым опытным советчиком – войной.

Этот привычный способ мышления не мог не отразиться, я уверен, и на группировке войск, которую наблюдал п. Тухачевский. Но, повторяю, когда в конце апреля в основу плана своих действий он заложил именно такую кордонную болезнь, он сделал ошибку, которая не преминула отомстить ему провалом широко задуманного наступления. К анализу этого наступления я и позволю себе перейти.

На майской наступательной операции, как я уже сказал, п. Тухачевский останавливается очень коротко. Он дает только самый общий ее обзор, не вдаваясь в детали, так, словно они не имели большого значения. Но он сам себе противоречит, когда говорит, что ее план предусматривал прорыв через «Смоленские ворота», разгром левого фланга польской армии и прижатие остальных ее сил к Пинским болотам. Далеко идущий план, означающий полный разгром и вывод из дальнейшей игры целого нашего фронта почти до Припяти. Операция отнюдь не малого значения.

И действительно, в истории нашей войны эта операция сыграла свою выдающуюся роль. Прежде всего она перенесла большую часть наших польских сил (до четырех дивизий) на Северный фронт, что, естественно, отразилось на всем дальнейшем ходе войны. Затем, будучи как бы прелюдией к крупному июльскому наступлению Советов, она многому научила войска обеих сторон. Мне очень неприятно признаваться, но этот опыт наш противник использовал значительно более умело, чем мы. И наконец, она стоила нашему противнику значительной части его физических и моральных сил, в чем мы легко убедимся при анализе начального периода июльского наступления. Поэтому мне хотелось бы остановиться на естественном вопросе, который я часто задавал себе как в ходе войны, так и по ее окончании – зачем было нужно это первое, как бы пробное наступление? Этот вопрос звучит тем более естественно, когда известно, что оно было проведено до окончания намеченного сосредоточения войск, в которых, по моим расчетам, не хватало более чем ⅓ сил, предназначенных для проведения главной операции всей войны.