Чосер - Питер Акройд

Вообще при дворе Эдуарда III во многих сферах властвовала французская мода. Супруга короля Филиппа была родом из французской провинции Геннегау (Эно), его мать Изабелла являлась французской принцессой. Плененный король Франции жил в Англии вольным или невольным заложником и в плену продолжал покровительствовать французскому искусству. При дворе королевы звучали и распространялись стихи Машо и Фруассара, Дешана и Гронсона. С Фруассаром Чосер познакомился, когда тот стал придворным королевы Филиппы, и существует свидетельство взаимовлияния двух этих поэтов. Мы располагаем и другими доказательствами разнообразных связей, родства кланов и родственных переплетений, присущих поздне-редневековому обществу. Так, отец Филиппы Чосер, Пэон де Роэт, был рыцарем в Геннегау, а супруга короля, Филиппа, как мы уже знаем, происходила из той же провинции, откуда родом был и Фруассар. Иными словами, с Францией у Чосера существовала и тесная родственная связь.

Таким образом, в начале своей поэтической карьеры Чосер сочинял жалобы и “ронделе”, баллады и послания на темы любви и страсти. Это была литература сетований и воздыханий, ограниченная рамками придворного этикета и строгими законами fine amour[4], того, что в “Легенде о Добрых женах” Чосер назвал “искусством красивых чувствований”. Его современник Джон Гауэр свидетельствует, что уже “в расцвете юношеских лет” Чосер наводнил страну мелодиями и счастливыми созвучиями”, часть которых чудесным образом сохранилась в собраниях его сочинений. Многое из куртуазной поэзии Чосера было утрачено с естественным ходом времени и как результат небрежности, но такие его произведения, как “Моление о жалости” и “Моление к возлюбленной”, доказывают природную музыкальность чосеровского стиха и мастерство поэтического выражения. В раннем своем творчестве Чосер уже изобретает и экспериментирует. Он ввел в английскую поэзию так называемую “королевскую строфу”[5]и терцины, он первый прибег к форме французской баллады, изменив французский восьмисложник на прочно укоренившийся в английской поэзии и ставший для нее столь характерным десятисложный размер.

И свет зажегся в некогда слепых

Очах страдальца, что лишь муки знал…

Он стал создателем английской метрики. Но одно из достижений поэта по своему значению превосходит все прочие его технические усовершенствования. После первых штурмов французского куртуазного стиха для аудитории преимущественно придворной, он предпочел писать по-английски. Он обладал достаточной уверенностью в собственном мастерстве и достоинствах родного языка, чтобы взять в свой обиход англоговорящую музу. В этом смысле он стал провозвестником воскрешения английского языка в XIV веке. Время Чосера было периодом, когда статус родного языка повышался и английский распространялся все шире и увереннее. При жизни Чосера английский заменил собой французский в школах. Англофранцузская смесь, бытовавшая еще с периода нормандского завоевания, доминировала у знати в качестве языка общении, однако при Ричарде II двор, впервые со времен англосаксов, заговорил в основном по-английски. Вся совокупность обстоятельств способствовала тому, чтоб именно Чосер стал не только самым искусным, но и самым ярким представителем духа времени среди стихотворцев той поры.

Когда он вступал на поэтическое поприще в качестве придворного поэта, в английской литературе существовали непререкаемые поэтические образцы, начиная с романов сэра Орфео и сэра Лаунфала и кончая рифмованными наставлениями и историческими хрониками, созданными в различных монастырях; бытовала и традиция лирическая – в литературе как светской, так и духовной, однако традиция умной и изощренной придворной поэзии, написанной по-английски, отсутствовала. Чосер усвоил стиль и приемы модного французского стиха и с легкостью перенес их в сферу английского языка и ритмов английской речи. Для молодого поэта это явилось важным достижением, что не осталось незамеченным. Юсташ Дешан, являвшийся одной из несомненных “моделей” для поэзии Чосера, несколько лет спустя послал ему “балладу”, в которой вознес хвалу молодому автору, назвав его “великим переводчиком”. Речь шла в основном о сделанном Чосером переводе “Романа о Розе”, французского аллегорического эпоса на тему любви.

“Роман о Розе”, где я описал

Все тонкости любовного искусства…

Первый раздел монументального произведения из четырех с лишним тысяч стихов был написан Гийомом де Лоррисом в начале

XIII века, а полвека спустя роман завершил Жан де Мён, школяр, украсив его многочисленными отступлениями и рассуждениями на самые разнообразные темы. Чосер предпочел перевести куски, принадлежащие перу первого автора. Остается неясным, выпустил ли он в свет плод своих трудов, но сохранившийся результат несет следы его остроумия и изобретательности. Со всей очевидностью перед нами предстает полотно, где он мастерски укладывает слова родного языка, приспосабливая их для избранной им формы:

Тех, что у нас русалками зовутся,

Сиренами французы именуют…

Он заражает нас своим искренним удовольствием, получаемым от сравнивания и смешения в языке элементов саксонских и романских:

Великодушье было ей по нраву.

Подобно Александру, ликовала,

Когда могла сказать: “Бери!”

Можно смело заключить, что даже в самых ранних своих произведениях Чосер проявляет вкус и тяготение к использованию многообразных и колоритных деталей, чем достигает большого эффекта. Его картины цветочных россыпей, симфонии из птичьих трелей и щебета изобильны и в то же время точны. В единении с пышностью и звучностью “высокого слога” качество это порождает присущую поэзии Чосера умную изощренность.

К тому же его “Роман о Розе” является первым свидетельством обновления и укрепления английского языка с помощью и посредством искусства перевода; когда впоследствии Чосера хвалили за “красноречие”, имелась в виду его счастливая способность привносить великолепие французского и итальянского стиха в собственный стиль и ритмику. Гений Чосера частично воплотился и в переводах; судя по всему, поэт находил огромную радость в чтении. Как отмечал он сам, половину пережитого он черпал из книг. Что могло быть естественнее для него, чем обдумывать прочитанное, а обдумав, неспешно воспроизводить это, переводя в ткань родного языка?

В этой связи становится понятнее некоторая сдержанность чосеровского темперамента. В его произведениях автор предстает фигурой скромной и сугубо книжной, что нередко признавалось лишь хитростью, позой, совершенно не соответствующей его подлинной сути успешного, сделавшего хорошую карьеру придворного. И все же в созданном им самим образе должна была заключаться и малая толика правды: к чему бы ему создавать подобный автопортрет, если он хоть в какой-то степени не отвечает собственным его представлениям о себе? Чосер стремится спрятаться за словами, а вернее, как личность раствориться в них. Можно также сказать, что он видел себя переводчиком кем-то уже созданного, не претендующим ни на власть над тем, что выходит из-под его пера, ни на ответственность за изображаемое. В “Кентерберийских рассказах” им избрана тактика перекладывания вины, если уместно употребить это слово, на созданных им персонажей: