Моноклон - Владимир Сорокин

— Сладко.

— Стонал тебе в попочку… а сам в ней язычком, язычком… да? да? да? да-а-а-а-а-а!

Малавец беспомощно вскрикнула и мелко затрясла головой, задвигала рукой под юбкой. Потом схватила отчет и с силой швырнула в Сотникову:

— Сука!

Сотникова испуганно отшатнулась, вскочила, отбежала к двери.

Тряся головой, Малавец закрыла глаза, облегченно, со стоном вскрикнула:

— А-а-а-а!

И тут же простерла свободную руку к Сотниковой:

— Прости, прости.

Сотникова нерешительно стояла у двери.

— Прости… — выдохнула и облегченно задышала Малавец. — Это так… это ничего… это нервы… присядь. Присядь. Присядь!

Сотникова подняла отчет, положила на стол для совещаний. Села на свой стул.

Малавец открыла пудреницу, втянула в правую ноздрю. Отпила сока. Пошмыгала носом.

Помолчали: Сотникова смотрела в стену, Малавец вздыхала и трогала свои щеки, на которых проступили два розовых пятна.

— Кать, ты пойми меня, пожалуйста, — заговорила Малавец. — Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.

— Я хочу курить, — буркнула Сотникова.

— Кури, конечно, кури.

Сотникова взяла со стола сигареты, зажигалку, закурила, положила ногу на ногу.

— Понимаешь, у каждого человека есть свое святое. Не в смысле веры, Бога, чудес. А просто — свое, родное святое. Которое всегда с тобой. И каждый должен уважать святое чужого человека, если хочет называться человеком. Я готова уважать твое святое. Всегда. Я никогда не растопчу его, никогда не осмею. Потому что я в первую очередь уважаю себя как личность, как мыслящий тростник. И уважаю свое святое. И твое. Я всегда пойму тебя. Как поняла с этим процессом. А у меня были все основания не понять ни тебя, ни Самойлова, ни Василенко. Но я поняла и тебя, и Самойлова, и даже мудака Василенко. И теперь вы живете нормальной человеческой жизнью, вам пока ничего не угрожает.

— Пока, — выпустила дым Сотникова.

— Пока, — кивнула Малавец, откидываясь в кресле. — Конечно, пока! Мы все живем — пока. Не пока бывает только у мертвецов. Или у ангелов. У них вместо «пока» — вечность. Ewichkeit.[3]А у нас — dolce vita. Этим мы от них и отличаемся.

Помолчали.

— У меня очень сложный день сегодня, — Сотникова со вздохом выпустила дым.

— У меня тоже.

— Ко мне едут важные люди.

— А у меня в приемной сидят два депутата Государственной Думы. Сидят и пьют кофе. И ждут меня. Сядь нормально.

Сотникова с неудовольствием опустила ногу.

— И не кури столько. Ты молодая, красивая женщина. Зачем ты куришь? Курят от разлада с собой.

— Хочу и курю.

— Ты же дым вдыхаешь! Задумайся один раз: вдыхаешь дым. Это же бред полный — дышать дымом, получая от этого удовольствия.

— А кокаин вдыхать — не бред?

Лицо Малавец стало строгим:

— Это самый экологически чистый наркотик. Знаешь, сколько суток водка держится в организме? Двенадцать. А кокаин — всего трое суток. И никакой ломки.

— А зависимость? — Сотникова загасила окурок.

— А где ты видишь эту зависимость? — узкие, подбритые брови Малавец изогнулись. — Где?

Сотникова молча курила, отведя глаза.

Малавец махнула рукой:

— Никакой зависимости, рыбка. Но я тебе не предлагаю.

— Я и не прошу.

Малавец закрыла пудреницу:

— Что он дальше делал с тобой?

— Дальше… ну, он обнял меня за ноги сзади. Прижался. Я поняла, что он голый. И почувствовала его член.

— Не член! — хлопнула по столу Малавец. — А божественный фаллос!

— Божественный фаллос.

— Как ты его почувствовала?

— Ну… — глаза Сотниковой шарили по кабинету.

— Можно без «ну»?

— Он когда прижался сзади, он же стоял на коленях…

— Так, — Малавец сунула руку себе под юбку.

— И его чле… божественный фаллос у меня оказался здесь… между коленями.

— И что?

— И он стал тереться между ними, а я его ими сжала.

— Сильно сжала?

— Достаточно.

— А он что в это время делал?

— Фаллос?

— Он сам!

— Он по-прежнему внедрялся языком в мою попку.

— О-о-о… хорошее слово… — нервно улыбнулась Малавец, двигая рукой под юбкой. — Внедрялся… именно внедрялся. Точное слово! Внед-рял-ся! И тебе было хорошо?

— Да, мне было хорошо. У него язык такой… настойчивый.

— А фаллос?

— Фаллос горячий.

— И крепкий?

— Крепкий. Твердый.

— Твердый и большой. Ведь, правда, у него большой? Ты это сразу почувствовала?

— Да, — Сотникова обхватила руками свои бедра, вздохнула, распрямляясь, выпятив грудь. — Он у меня между колен прошел и высунулся.

— Знаешь, какой он длины?

— Нет.

— Угадай, — нервно улыбалась, покачивая головой, Малавец.

Пятна на ее щеках проступили сильнее.

— Двадцать?

— Двадцать четыре сантиметра. Вот каков божественный фаллос моего бывшего мужа. А головка его фаллоса — как большой абрикос. Только малинового цвета. Ты видела его головку?

— Да, я поглядывала вниз, хоть и продолжала чистить рыбу.

— Ты… так краешком глаза, да? Свой глазок-смотрок, да? Краешком… краешком увидела, как он это, да?

— Угу.

— Как он высунулся… упругий, да? Туда-сюда, да? Туда-сюда… через ножки твои белые, да?

— Да.

— А сам он… что… сам что? Сам что он?

— Он мычал.

— В попку мычал?

— В попку мычал.

— И язычком в нее, да? Да? Язычком в попочку, а фаллосом своим мужественным… между ножек белых, ножек гладких, да? Ты ножки свои эпилируешь или бреешь?

— Просто брею.

— Сама?

— Да.

— Молодец. Сама! Ты побрила их специально, накануне, да?

— Да.

— Побрила, тайно побрила, гладила ножки свои, готовила, чтобы ему было слаще, нежнее для фаллоса, да?

— Да.

— Чтобы скользил он… скользил по нежному, через нежное… через ножки Катенькины… так вот… скользил, скользил, сколь-зил, сколь-зил, сколь-зил… а-а-а-а-а!!