Инверсии - Иэн Бэнкс

Конец императора был уже так близок, что он почти все время проводил в своем огромном дворце, при помощи которого бросил вызов смерти, во дворце, который воздвиг для него Муннош. Туда и привели к нему архитектора.

Когда император увидел Мунноша и узнал в нем своего прежнего главного архитектора, он воскликнул:

— Муннош! Предатель Муннош! Почему ты бежал от меня и от своего лучшего творения?

— Потому что вы замуровали меня в нем и оставили умирать, мой император, — ответил Муннош.

— Это было сделано только ради безопасности твоего императора и для сохранения твоего доброго имени, — сказал старый тиран Мунношу. — Ты должен был принять это, чтобы твоя семья оплакала тебя в мире и скорби. Ты же убежал вместе со своим семейством и добился лишь того, что теперь они будут оплакивать тебя во второй раз.

Когда император сказал эти слова, Муннош упал на колени и принялся рыдать и умолять императора о прощении. Император поднял свою иссохшую, трясущуюся руку, улыбнулся и сказал:

— Можешь не огорчаться так — я послал своих лучших убийц, чтобы они нашли твою жену, детей и внуков и убили их до того, как весть о твоем позоре и смерти дойдет до них.

Услышав это, Муннош, который спрятал у себя под одеждой стамеску, прыгнул вперед и попытался прикончить императора, целясь стамеской прямо ему в горло.

Но Муннош не успел нанести удар — он упал, сраженный главным телохранителем императора, который никогда не отходил от своего хозяина. Человек, некогда бывший главным архитектором империи, кончил жизнь у ног императора — его голова была отсечена одним ударом страшной силы.

Но главному телохранителю стало настолько стыдно из-за того, что он подпустил вооруженного Мунноша так близко к императору, и его так ужаснула жестокость императора, который намеревался расправиться с ни в чем не повинной семьей архитектора (это стало каплей, переполнившей чашу, — телохранитель за свою жизнь видел немало жестокостей старого тирана), что он убил также императора, а потом покончил с собой. На все это потребовалось еще два сокрушительных удара мечом, и никто не успел остановить его.

Так исполнилось желание императора — он умер в своем роскошном мавзолее. Мы не знаем, удалось ли ему обмануть смерть, но скорее всего — нет, поскольку вскоре после его смерти империя распалась и громадный мавзолей, возведение которого подточило силы государства, через год был полностью разграблен, а вскоре заброшен и теперь используется только как источник обработанных камней для Гаспида, столичного города королевства Гаспидус, основанного несколько столетий спустя на том же острове посреди озера, которое зовется теперь Кратерным».

— Ах, какая печальная история! А что же случилось с семьей Мунноша? — спросила госпожа Перрунд. Госпожа Перрунд прежде была первой наложницей протектора. Она по-прежнему играла важную роль в жизни УрЛейна, и генерал время от времени навещал ее.

Телохранитель ДеВар пожал плечами:

— Мы не знаем. Империя пала, короли рассорились между собой, со всех сторон нахлынули варвары, на небесах вспыхнул огонь и упал на землю, началась темная эпоха, которая продолжалась много столетий. О малых королевствах до нас дошли только разрозненные сведения.

— Но ведь мы можем надеяться, что до подосланных убийц дошла весть о смерти короля и они не выполнили задания? Или хаос, наступивший после распада империи, вынудил их подумать о собственной безопасности. Разве это так уж невероятно?

ДеВар заглянул в глаза госпожи Перрунд и улыбнулся:

— Вполне вероятно, моя госпожа.

— Хорошо, — сказала она, скрестив руки и снова склонясь над игровой доской. — Именно в такой конец я и буду верить. Может быть, продолжим игру? Кажется, сейчас мой ход.

ДеВар улыбнулся, глядя, как Перрунд подносит сжатый кулак ко рту. Взгляд ее из-под длинных светлых ресниц бегал туда-сюда по доске, задерживаясь время от времени на тех или иных фигурах, а потом продолжал скользить.

На ней было простое длинное красное платье, какие носили старшие придворные дамы, — этот фасон протектор унаследовал от более древнего королевства, покоренного им и его генералами в ходе войны за трон. Придворные прекрасно знали, что высокое положение Перрунд определяется скорее важностью услуг, оказанных ею ранее протектору УрЛейну, чем ее возрастом, и она продолжала неистово гордиться этой репутацией (репутацией самой любимой наложницы человека, который еще не выбрал себе жены).

Имелась и другая причина ее столь высокого положения, напоминание о которой, красное, как и платье, было при ней, — повязка, в которой лежала ее усохшая левая рука.

Любой придворный мог бы рассказать вам, что Перрунд отдала своему возлюбленному генералу больше, чем любая другая женщина, — она пожертвовала своей рукой, чтобы защитить его от клинка убийцы, и при этом чуть не рассталась с жизнью, потому что лезвие, разрубившее мышцы, сухожилия и повредившее кость, рассекло и артерию, и Перрунд чуть не изошла кровью, пока стражники спешно уносили УрЛейна прочь и обезвреживали убийцу.

Иссохшая рука была ее единственным, хотя и страшноватым, изъяном. Во всем остальном она была высока и прекрасна, как сказочная принцесса, и молодые женьщины из гарема, видевшие ее обнаженной в банях, тщетно разглядывали ее золотистую кожу в поисках каких-либо признаков возраста. У Перрунд было широкое лицо, слишком широкое, на ее взгляд, и потому, если она не надевала нарядных головных уборов, то укладывала светлые волосы так, чтобы лицо казалось поуже, а головные уборы выполняли ту же роль на публике. Нос у нее был невелик, а рот мог показаться простоватым, но это впечатление пропадало, когда она улыбалась, — а это случалось часто.

Зрачки ее были в золотистых и голубых крапинках, большие глаза смотрели открытым и каким-то невинным взглядом. В них могла мгновенно появляться боль, если она слышала оскорбления в свой адрес или рассказы о жестокостях и насилии, но это напоминало летнюю грозу — вскоре глаза ее, так же мгновенно, загорались обычной для них живостью. Казалось, она почти по-детски радуется жизни вообще, о чем свидетельствовали искорки в ее глазах, а люди, считавшие себя знатоками в таких вещах, говорили, что при дворе, кроме нее, нет никого, кто способен помериться силой взгляда с протектором.

— Вот так, — сказала она, передвинув фигуру в глубь игрового поля ДеВара и откинувшись назад.

Здоровой рукой она массировала больную, неподвижно и безжизненно покоящуюся на красной повязке. Де-Вар подумал, что та похожа на руку больного ребенка — такая бледная и тонкая, с почти прозрачной кожей. Он знал, что искалеченная рука до сих пор болит, а сама Перрунд не всегда отдает себе отчет в том, что своей здоровой рукой нянчит свою больную, как вот теперь. Он видел это, не глядя на ее руку, потому что их взгляды встретились, когда Перрунд поудобнее устраивалась на диванных подушках, напоминавших ягоды на зимнем кусте — налитые, красные, лежащие россыпью.

Они сидели в гостевой комнате внешнего гарема, куда по особым случаям допускались близкие родственники наложниц. ДеВар в очередной раз пришел сюда с УрЛейном, который решил провести время с новенькими обитательницами гарема. Для ДеВара было сделано исключение — только ему разрешалось входить в гостевую комнату, пока протектор посещает гарем. Это означало, что ДеВар находился чуть ближе к УрЛейну, чем того хотелось протектору, во время этих интерлюдий, но значительно дальше, чем нужно было ДеВару, чтобы не волноваться за жизнь своего хозяина.