1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова

— Не я один там дрался, — отмахнулся князь. — Но тогда еще у Царства Московского государь был. Какой никакой, но государь, законно на престол возведенный, Василий Иванович Шуйский. И можно было напомнить любому воеводе: «Ты, мол, царю крест целовал!» А что теперь? Ведь, гляди, и впрямь Владиславу крест поцелуют, да ляхам московские врата отворят!

Они в это время уже шли мимо кремлевских палат, остановились, перекрестились и поклонились Архангельскому собору и свернули во двор патриаршего подворья.

— А ну как Владислав на самом деле в нашу веру крестится? — вновь робко подал голос боярин Роман, опасливо косясь на бродивших вокруг патриарших палат стрельцов. — Тогда и можно бы крест поцеловать…

— Поклялся волк мяса не есть, да травой подавился! — теперь в голосе князя Пожарского прозвучал уже не гнев, а насмешка. — Кто ж поверит в его крещение? Ладно, боярин Рубахин, пришли мы. Только, кажись, опоздали. Бояре-то уж там — вон сколько их холопов по двору бродит. Эй, люд служилый, пустите ли нас к Владыке?

Стрельцы-охранники сперва смерили пришедших недоверчивыми взорами, но тотчас почти все узнали князя Дмитрия и безо всяких возражений указали ему на высокое, обрамленное пузатыми колоннами крыльцо:

— Иди, батюшка, иди! Может, что вызнаешь важное, так и нам расскажешь.

— Непременно расскажу.

Однако дальше просторной горницы, за закрытыми дверями которой слышался нестройный шум и отдельные громкие голоса, Пожарскому и Рубахину пройти не удалось. Дорогу им преградили уже не стрельцы, но шестеро молодых боярских холопов, крепких парней, одинаково стриженных «в кружок», с одинаковым — упрямым и угрюмым выражением лица.

— Князь Федор Иванович сказывали, чтоб пускали только тех, кого Владыка к себе звал. Из совета боярского, то есть! — кратко объяснил один из них.

Холопы были без оружия, которого здесь, в покоях Патриарха, носить не полагалось, однако их могучее сложение и бычья осанка не оставляли сомнений: в случае чего миновать этих «лбов» будет нелегко, тем более, что и гости оставили свои сабли стрельцам у входа.

Пожарского не напугал грозный вид стражей, но затевать драку перед дверями Владыки он определенно не желал.

— Что же, — миролюбиво спросил он у стражей, — князю Мстиславскому не охота знать, что сей час в городе творится? В набат бьют, народ в смущении великом, а глава совета и на улицу носа не кажет, и посланных от народа выслушать не желает? Вот, боярин из Смоленска прискакал, донести хочет, как там русские люди с ляхами бьются. Неужто и его не стоит выслушать?

— Княже, не мы ведь приказы отдаем! — уже с некоторым смущением ответил холоп. — Отчего оне не хотят, чтоб туда еще кто-то входил, нам не ведомо. Но ведь сам знаешь: пустим мы вас, а с нас потом шкуру ремнями спустят…

— Не изволь гневаться, Дмитрий Иванович! — подхватил другой. — Мстиславский ныне ходит чернее тучи, чуть что — орать принимается. Так можно ли нам поперек его воли шаг ступить? Сделай милость — обожди, покуда они там шуметь окончат. Выйдет когда, тут и говори с ним.

— Но, может быть, все же вы доложите Владыке Патриарху, что к нему гонец смоленский прибыл? — настаивал Пожарский. — Ведь здесь — его покои, значит — его воля.

— Это только так кажется! — совсем тихо пробормотал один из холопов, а другой при этом состроил ему грозную рожу и тихонько дернул за подол длинной синей рубахи, видневшейся под полураспахнутым кафтаном.

Боярин Роман, наблюдая за этим разговором, совсем смутился и уже пожалел, что так решительно отправился сюда вместе с князем. Что, если за этой плотно затворенной дверью вспыхнет сейчас ссора, разгорится мятеж, что, если выйдут оттуда бояре в гневе и смятении, и в таком же гневе будет после встречи с ними Владыка? О крутом нраве Гермогена слухи ходили повсюду, и многие утверждали, что вряд ли кому захочется стать причиной его негодования. Может, лучше было бы выждать и попытаться добиться приема у Патриарха, когда тот будет один?

А с другой стороны, Рубахин лишний раз убедился, что князь Пожарский, судя по всему, пользуется уважением и здесь, даже у этих вот суровых боярских стражей, и с ним, в любом случае, легче добиться, чтобы бояре совета и Владыка приняли и выслушали приезжего…

Пока он так размышлял, голоса за толстыми дубовыми створками двери вдруг приутихли, затем послышались тяжелые, быстрые шаги, и дверь неожиданно распахнулась во всю ширину.

При этом все шестеро холопов шарахнулись прочь с проворством, удивительным для их бычьей мощи, и с одинаковым выражением детского испуга на лицах.

— Владыка! — только и успел выдохнуть один из них, которого резко распахнувшаяся створка как следует саданула по спине.

— А нечего было на пути стоять! — громко произнес возникший на пороге человек.

И сразу стало тихо. И за его спиной, в огромной палате, откуда потоком цветных пылинок хлынул свет, и в горнице, где только что кипел спор меж князем Пожарским и стражами.

Роман Рубахин впервые в жизни увидал Патриарха Гермогена и был поражен его обликом куда более, чем всеми рассказами об этом человеке.

Он знал, что Владыке от роду уже почти восемьдесят лет, что он более двадцати лет монашествует и строжайше соблюдает все посты и воздержания. К тому же в последнее время, в пору смуты, ему не раз и не два приходилось выдерживать и жестокие нападки, и несправедливую клевету, и даже угрозы расправы. Однажды, в дни мятежа и свержения с престола царя Василия, смутьяны с оружием ворвались на патриарший двор и всячески поносили и оскорбляли Владыку, твердо поддержавшего Государя. Он не испугался и не поколебался в своей твердости, однако все эти испытания не могли не сказаться на силах и здоровье старца.

И, тем не менее, Гермоген не выглядел ни дряхлым, ни немощным. Он был высок ростом, и черная монашеская ряса делала его еще выше. Худощавый, но не сухой и не тощий, он казался достаточно крепким, хотя его лицо и покрывала бледность, еще усиленная снежной белизной куколя[15]и ниспадающей на грудь бороды.

Чего было больше в этом лице? Воли, ума, покоя, странного при стремительности его движений и резкости голоса? Черты этого старческого лица были тонки и точны, словно их долго рисовала рука великого мастера, заранее, многие годы назад определив старцу стать именно таким. Глаза смотрели из-под тонкой черты бровей пронзительно и ясно, их взгляд был очень тверд, но в этой твердости угадывалась и нежданная кротость — кротость, которую дает только полное сознание своей правоты.

Патриарх быстро осмотрел горницу и, увидав Пожарского, чуть приметно кивнул ему:

— К кому ты, Дмитрий Иванович? Ко мне, али к Семиглавому змию?

— К змию, Владыка, — низко склонившись и сложив руки, князь подошел под благословение и осторожно коснулся губами осенившей его руки.

— Добро. Взойди. А кто ко мне из Смоленска?