Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

головушка у вас растет! — кивнул на Васю охотник Степан и добавил: — Такой не побоится супротив ветра идти. Вот, вспомните меня… Норов у парня не по годам, как у жеребенка необъезженного. Если не зарвется — далеко пойдет, и вскачь и рысью…

На следующий день, несмотря на укоры отца и уговоры матери, Вася Верещагин не был в Любцах, хотя народу собралось там видимо-невидимо. Не отстал от Васи и охотник Степан. (Ему Анна Николаевна подала серебряный целковый и строго приказала приглядывать за ее сыном). Пробыв не более часа в Любцах, в церкви и в помещичьей усадьбе отставного гвардейского полковника, император Александр соизволил проронить всего только три «высочайших» фразы.

— Прекрасна стерлядь шекснинская, не зря ее воспел Державин… — Это было сказано у Алексея Верещагина за перегруженным всяческой снедью столом.

После обеда царь вышел на балкон посмотреть на пришекснинские лесные дали, на волнистые ржаные поля. Алексей Верещагин, показывая на очередной, груженный хлебом караван барж, шедший по Шексне, обратил внимание царя на то, что вряд ли еще сыщется труд тяжелей бурлацкого. На что царь во всеуслышание изрек:

— Что ж, пароходов у нас пока мало, а людей у меня много…

И еще на одну фразу сумел гостеприимный помещик вызвать немногословного царя.

— Ваше императорское величество, в народе поговаривают о реформе. Эти слухи идут из Петербурга и заграницы…

На бледном лице государя под бакенбардами заходили желваки. Глаза остекленели, ноздри раздулись. Стиснув рукой эфес шпаги, он бросил суровый взгляд на вопрошавшего и произнес, будто отчеканил:

— Все будет так, как богу угодно…

Сквозь строй полицейских, сотских и десятских Александр Николаевич вместе со свитой прошел от усадьбы на пароход. Старательный звонарь трезвонил во все колокола. Молчаливая пестрая толпа провожала царя глазами, не двигаясь с места. Никто из мужиков не решился промолвить слово о воле, никто не посмел пожаловаться царю. В этот час, в казенном мундире, с кортиком на ремне, Вася сидел в лодке. Ветер развевал на его голове густые пряди волос. Охотник Степан, старый следопыт и замечательный стрелок, нажимал изо всей силы на весла. Он хмурился и молчал. Две собаки — Жучко и Катайко, свернувшись, лежали в лодке у самых ног приворожившего их Степана.

Спустя две-три недели после проезда царя по Шексне, братья Верещагины со всеми домочадцами пустились в путешествие к Кирилловским и Белозерским монастырям. От такой прогулки, сулившей множество впечатлений, не мог отказаться Вася Верещагин. В гардемаринской роте Морского корпуса религия не пользовалась почетом, и Вася Верещагин задавал законоучителю каверзные вопросы: «Почему на русском знамени и на турецком барабане написаны одни и те же слова — «С нами бог»?.. А может ли вездесущий дух святой находиться в помойной яме?» Поп был необидчивый и на подобные вопросы отвечал без придирок: «Ладно, ладно, Верещагин, садитесь», — и продолжал доказывать будущим морякам сомнительную нерушимость двух якобы извечных авторитетов: бог есть царь небесный, а царь есть бог земной. Итак, богомолье не интересовало Васю, но посмотреть два старинных северных городка — Кириллов и Белозерск, проехать сотню верст по проселочным дорогам, по незнакомым деревням ему весьма хотелось. Все верещагинские домочадцы разместились в трех тарантасах. Три пары лошадей в нарядной сбруе с колокольцами и бубенцами лениво трусили по ухабистым дорогам. Позади богомольцев на битюге, запряженном в дроги, охотник Степан вез целый воз всяческой снеди — печений и варений, медные чайники и котелки, всякую прочую посуду, сундук с нарядами и бочонок водки, настоянной на чернике. Не забыл, конечно, Степан прихватить и свою охотничью фузею, на тот случай, если господам вдруг да захочется «дичины».

Однажды в пути на привале Алексей Верещагин напился допьяна и, слушая упреки Васина отца, отвечал излюбленными рассуждениями:

— Вера православная, братец, такова: она дозволяет напиваться до положения риз! Причастие — и то из вина делается. Ты говоришь, грешно пить до упаду? Может быть, но опять же сказано: если не согрешишь, так и не покаешься, а если не покаешься, так и не спасешься.

— Не к лицу тебе напиваться, да еще при челяди. Ты — барин, отставной полковник, политикой увлекаешься, запретные книги читаешь, просвещенный человек. Стыдился бы, Алеша!.. И опять же, ты не с ярмарки едешь, не со свадьбы, а на богомолье в монастырь.

— Вот потому-то и успеваю, братец, — насмешливо отвечал подгулявший Алексей и, протягивая наполненную настойкой кружку, спрашивал:

— Ну, кто со мной за спасение душ наших выпьет? Васятка, ты?

— Нет, дядя Алеша.

— Эх ты, сухопутный морячок! Отца с матерью боишься, что ли? Да ведь тебе шестнадцатый год пошел. В твоем возрасте Иван Грозный шапку Мономаха надел на свою голову, а ты глоток вина трусишь пропустить. Ну, Степан, ты…

— А мне, ваше высокородие, можно. Благодарствую. — И Степан мигом осушил кружку, вытер губы и поклонился.

— Закуси, Степан.

— Благодарствую, ваше степенство и превосходительство. Закуской можно все испортить. Пусть винцо по капельке до печенок дойдет. Ежели еще стаканчик, — не откажете, ваша светлость?..

Барин налил ему еще кружку и сказал.

— Пей, но смотри — самовольно, крадучись, к бочонку не прикладывайся!

— Не согрешу, барин-батюшка, будьте здоровы!.. Много лет вам здравствовать!

— Молодец! Хорошо пьешь!

— Алеша! Не спаивай моего человека, — начинал сердиться Василий. — И с тобой не полажу, и его отхлещу.

— Хлещи, барин! — весело и вызывающе воскликнул Степан. — Хлещи, если не совестно да если рука поднимется. Мужик не скотина, от кнута не побежит. Потому как я мужик сам не свой: душа у меня божья, голова — царская, а спина — барская. Хлещи! Давно не бит!..

Алексей Верещагин усмехнулся в ответ на красноречие Степана и налил еще по кружке вина себе и ему: