Черная бабочка - Людмила Петрушевская

Писатель Геннадий тем временем пребывал в своем амплуа, в кабинете на втором этаже, обычно он играл там в компьютерную стрелялку, запершись под предлогом срочного перевода. А может быть, он просто спал.

Ну и произошло то что произошло, Соня вызвала такси, наспех собрала свои и детские вещички, споткнулась на пороге и покинула сексодром мужа навсегда.

А вот Татьяна осталась жить на своем месте как ни в чем не бывало. На утренний вопрос Гены, где Соня и где Ника, она чистосердечно ответила «Не знаю». Но это прозвучало настолько весомо, что писатель тут же все понял. «Она что же, догадалась?» — спросил он. «Откуда я знаю», — был немногословный, через длиннейшую паузу, ответ.

То есть тягостная ситуация, мучившая Толю (две жены — два ребенка), разрешилась. Никакой борьбы не последовало. Никакого раздела дачи супруга не потребовала, замолкла как умерла. Она и умерла довольно быстро, лет через десять, от рака.

А у Татьяны как раз в те поры родился третий ребенок. Первой девочке было уже девять с гаком лет, затем шел второй, мальчик семи лет, а вот третий оказался умственно отсталым. Да и те первые двое тоже были не слишком продвинутые, какие-то отягощения имелись, известные диагнозы «энцефалопатия» и «дебилизм» уже были выведены в амбулаторной карте.

Возраст отца был тут ни при чем. Татьяна пила и курила не прерываясь на беременности, причем курила она только травку, а пила одну водку, такая приверженность.

Тут надо добавить, что Татьяна не могла и не желала ущемлять себя в чем бы то ни было, она вставала когда вставалось, дети голодные, муж голодный, и он-то в конце концов всегда делал одно и то же, омлет с сыром и колбасой, народец налетал и пожирал, а народишко бегал грязный с улицы в дом и обратно, в резиновых сапогах, и так и внедрялся в кухню схватить кусок — и долой на улицу к друзьям. Двери в дом не закрывались и для взрослых, богема перла с электрички, бутылки-конопля-маковые головки-группенсекс, веселые дни и окаянные ночки, жизнь без утра, с пяти вечера потому что. В школу девочку пока что не отдавали из-за диагноза, думали сунуть ее в девять лет в обычный класс, вдруг да удастся научить ее хоть чему-то.

Гена строчил сценарии сериалов, надо было кормить семью, он понимал, что вся надежда только на него, но где открытый дом — там и друзья с подругами, там и заказы и договоры, старик был старый сатир, остроумный и непристойный, смех, шутки, лапанье, поцелуи, бабенки липли к нему, а именно в руках женщин были вожжи от России. Русь, Русь, а куда ты мчишься? За деньгами.

Притом, надо отметить, что Гена всерьез уважал и любил Татьяну, уважал ее молчание и ее спокойствие, она ведь не отчаивалась, что дети отсталые и инвалидики, она никогда не высказывала никаких сомнений в их нормальности.

Татьяна была женщиной самодостаточной во всех смыслах, в том числе никогда не лезла к супругу со своими женскими потребностями: как скала, как скала, умилялись подруги.

В доме шла круговерть, кто-то загонял в душ детей, кто-то варил картошку, и иногда кому-то приходило в голову, что детей все же надо отдавать в специализированную школу в Москву.

Как возить, на машине, а кто поведет, если Гена пьяный всегда, да и анализы надо сдавать, все стирать с детей и гладить, в школу не выпустишь как на улицу, во всем дырявом. И кто это будет делать.

Да и девушка без образования (читать-писать-считать научится, а алгебра и химия ей ни за чем), такая девушка, к тому же и глупая, всегда найдет себе мужа. Да хоть на Кавказе!

И парень вон как помешан на машинах, все марки знает, да его устроить потом в автосервис… прав на вождение ему все равно не видать… а маленький-то родился совсем плохой, его если бы оставили в роддоме, жил бы он в доме для инвалидов среди таких же, а тут какая его судьба ждет?

Сестра замужем на Кавказе, брат — да нет, брат его не обеспечит. Брат работать не сможет, кто возьмет такого слесаря, который в шесть вечера просыпается.

Итак, в доме и вокруг него, на электричке по пути домой, да и в машинах на обратной дороге, у пассажиров постоянно шел поток соображений о будущем, когда Гены не станет. В шестьдесят-то четыре года отцом пробудешь недолго.

А вот Татьяна на такие разговоры не шла, замалчивала все эти дешевые соображения о школе, об образовании для детей. Это было косвенное обвинение ей, что она не отдала их на обучение.

А Татьяна, твердая и основательная, на подобные провокации не покупалась, она находилась в доме как праматерь гнезда, как ей хотелось, да, она пила и курила шмаль, ела что попало, вольно черту в своем болоте бродить.

И дети тоже уже воровали самокрутки и пили остатки из стаканов. То есть дети вступили очень рано на тропу родителей, и это тоже обсуждалось ордами посетительниц.

Повторят ли дети путь матери и отца своего? Да. А наркоман на работу ходить не будет, и автослесарь для него недостижимая мечта, туда таких не берут.

Девочка тут, правда, точно выскочит замуж, поглядите на нее, нос вострый, руки шарят по чужим сумкам… Выскочит за такого же пьюшку.

Да, и вся эта семья с потомством, она на глазах у всех втягивается в некую воронку, уходящую все вниз и вниз, в адские пределы, в глубины, куда не может заглянуть человеческое око: хотя что горевать?

Отец известный более-менее писака, мать с образованием, интеллигентка, молчащая фигура, аллегория покоя на будущем пепелище, а дети пока что малые, нечего гадать-то…

И не надо кивать на прошлое, на две женские тени, всплывающие над этим очагом, не они накликали, нет. У теней вроде бы нет полномочий. Ну встанут они в свое время у гроба, потусторонние вдовы, но их имена и на поминках не произнесут, к чему?

Живем-то сейчас, еще рано, рано. Не будем загадывать, продлись, мгновенье.

Ну и возникает законный вопрос: что это за информация, и информация ли это, когда умерший являет нам себя внезапно в обычных обстоятельствах — то ли одной щекой в толпе, то ли как вышедший из автобуса навстречу, и человек не знает, что и подумать, теряется, замирает, бежит следом, чтобы удостовериться, что нет, не то, видение растаяло.

Что это за информация, когда буквально час в час умерший (умершая) обнаруживается на картине в музее, когда мимо идет равнодушный поток посетителей, и из них лишь один (одна) останавливается, как пронзившись током, и смотрит во все глаза на то лицо, которое, освещенное нездешним сиянием, навеки запечатлено в картине — написанной, кстати сказать, за полтора века до того? И мысль пронизывает, не случилось ли чего с ней, с этой девушкой на картине, с тем существом? Господи, да что же это? Неужели да?

Да, в тот ровно момент в другом городе, в другом даже государстве, при всей разнице часовых поясов, она ушла. Это выяснилось позже.

Еще не зная ничего, посетитель разматывает перед своим внутренним взором — в один миг, кстати — всю жизнь той, что светится молодостью и красотой на полотне Репина: девушка в лодке. В том отсеке мозга посетителя, где гнездится ее реальная история, вся целиком, (а эта информация хранится в объеме мгновения, полностью и сразу от начала до конца) — там возникает тянущая печаль, стон больной совести, как всегда после смерти безвинного, несчастного создания.