Двенадцать лет с Гитлером. Воспоминания имперского руководителя прессы. 1933-1945 - Отто Дитрих

Точно неизвестно, были ли у Гитлера уже хорошо определившиеся политические планы, выходящие за рамки одного лишь перевооружения. Во всяком случае, если они и были, он их тщательно скрывал даже от своих ближайших соратников. Я узнал о перевооружении Рейнланда в марте 1936 года, на следующее утро после его начала, и это явилось для меня большим сюрпризом. Весь этот день Гитлер напряженно ждал реакции Парижа и Лондона. Он ждал двадцать четыре часа, сорок восемь часов. Когда никакой реакции не последовало, он вздохнул с облегчением. Позже он хвастал, что этот шаг доказал его мужество. Гитлер начал игру с высокой ставки и победил. Политическое будущее виделось ему в розовом свете.

С тех пор поведение Гитлера начало меняться. Он с гораздо меньшей готовностью принимал посетителей с политическими вопросами, если сам срочно не вызывал их. Гитлер даже умудрился возвести барьер между собой и своими соратниками. До его прихода к власти они имели возможность высказать несогласие с ним по политическим вопросам. Теперь же он строго настаивал на уважении к себе, как главе государства, и нарочно создавал такие ситуации, когда люди, которые видели его чаще всего и поэтому имели возможность влиять на него, не могли обсуждать политические темы. Гитлер не терпел возражений его идеям и всего, что бросало тень на его непогрешимость. Он пресекал любые попытки повлиять на его высшую волю. Он предпочитал говорить, а не слушать; быть молотом, а не наковальней.

С этого времени Гитлер стал уделять меньше внимания партии. Его личное участие в делах партии ограничивалось появлениями на больших публичных митингах в Мюнхене, Нюрнберге и других городах и речами, которые он регулярно произносил перед своей «старой гвардией». Когда руководители партии упрекали его за это, он ссылался на занятость государственными делами. Этот аргумент казался достаточно веским, но здесь было нечто большее. Гитлер перестал посвящать партию в политические и военные вопросы и уж тем более не давал руководителям партии возможности выразить свое мнение. Решения по партийным вопросам он доносил до руководства партии через Гесса, а позже через Бормана. Начиная с выхода из Лиги Наций и до самого горького конца войны все руководство партии – кроме тех, кто занимал высокие посты в правительстве, – узнавало обо всех значительных и судьбоносных событиях через радио и прессу, как любой обычный немец.

Так называемые совещания, которые Гитлер проводил с руководством партии два или три раза в год, все без исключения были для проформы. На таких встречах Гитлер хвастал своими триумфами, а в последние годы после серьезных военных поражений вселял в своих последователей мужество, представляя ситуацию в оптимистичном свете и намекая на будущие сенсационные успехи. Руководителям партии предоставлялось слово лишь для официального приветствия и выражения благодарности фюреру. Речи Гитлера на подобных совещаниях длились по нескольку часов. В них он, как правило, упрекал партийных руководителей, на которых поступали жалобы, за публичное поведение или частную жизнь. Вдохновленные победами или окрыленные надеждами после военных поражений, участники совещаний возвращались к своей работе. Так Гитлер влиял на них, но они не могли оказать на него никакого влияния.

Фактически Гитлер рассматривал партию только как средство достижения цели, а целью были высшие националистические задачи, которые он стремился осуществить. Он использовал партию, когда нуждался в ней, и пренебрегал ею, когда в ней не было необходимости, когда она становилась для него обузой. Сначала он нередко поговаривал об учреждении партийного сената как совещательного органа, но вскоре отказался от этой затеи. Возможно, уже в эти ранние годы видение Гитлера выходило за узкие пределы партийной программы; вероятно, он уже стремился к отдаленным целям. Какими бы они ни были, он держал их в тайне от партии и немецкого народа. Люди приветствовали мирную победу, которая позволила Германии начать работать над укреплением обороны страны; они были убеждены, что Гитлер имел в виду антиимпериалистические доктрины, которые провозглашал. Народ одобрял заключение англо-германского морского договора и искренне аплодировал французским спортсменам на Олимпийских играх в Берлине в 1936 году.

В июле 1936 года, когда Гитлер присутствовал на ежегодном музыкальном фестивале в Байрейте, из Испанского Марокко прибыли представители генерала Франко с письмом, в котором Франко просил о вооруженной помощи. Гитлер позвонил Герингу и тотчас же распорядился послать на помощь Франко отряды добровольцев. Эта просьба дала ему возможность испытать новое оружие. А в 1937 году на военных парадах начали показывать оружие, до сих пор тщательно скрываемое. Отношения с фашистской Италией, напряженные после восстания 1934 года в Австрии и угроз Муссолини послать войска через перевал Бреннер, в 1937 году стали меняться к лучшему.

Годы проходили быстро. Германия работала. В 1933 году Гитлер сказал: «Дайте мне четыре года». С тех пор он дал миллионам работу и хлеб, поднял уровень жизни в Германии. Почему народу было не верить ему? Люди, конечно, понимали, что Гитлер энергично перевооружает Германию. Они видели, что преобладающей причиной ликвидации безработицы являются военные заказы. Народ, конечно, понимал, что растущая внутренняя сила рейха чревата опасностями извне, но верил, что перевооружение ведется ради обороны. Более того, его личное благосостояние зависело от дальнейшего развития промышленности. И только небольшая группа специалистов была озабочена экономической и финансовой политикой Германии.

Гитлеровская теория диктаторской национальной экономики была основана на идее, что занятость порождает новую занятость. Развивающаяся экономика создает для себя новые рынки, потому что ее потребности возрастают, и наемные рабочие потребляют больше. Это, в свою очередь, стимулирует рост производства, дальнейшую занятость и дальнейшее потребление, пока производство достигнет максимума. Чтобы система государственных дотаций работала правильно, построенные заводы должны быть рентабельными, окупающими вложенные в них затраты государства. Гитлер создал занятость, заставил экономику работать, и она начала работать на полную мощность. Все ветви промышленности вошли в ритм гудящих моторов. Но оборонные заводы поглощали многие миллиарды, которые, несмотря на процветание и высокие налоги, не возвращались в государственную казну. До некоторой степени производство оружия может быть экономически оправданным в том смысле, что оно гарантирует стране безопасность и возможность мирного развития. Но если в стране военное производство занимает главенствующее положение по отношению к другим отраслям промышленности и если в мирное время в результате военных расходов правительственный долг возрастает настолько, что нарушается нормальный отток денег в казну в течение длительного времени, это уже серьезный повод для беспокойства. В предвоенные годы сложно было судить, действительно ли эти страхи обоснованны, или стремительно развивающаяся экономика Германии законным образом сдержит рост долга. Сегодня мы знаем, что Гитлер купил экономическое процветание ценой миллиардов правительственного долга – долга такого ошеломляющего, что перегруженная структура кредитов создала бы для него огромные трудности в будущие годы мира.

Не эта ли ситуация позже заставила Гитлера развязать войну? Сегодня многие, судя по логике последних событий, ответили бы на этот вопрос утвердительно. Я не могу зайти так далеко. Экономическое мышление было изначально чуждо Гитлеру. Он был политической фигурой, а не экономистом. В то время он ставил перед собой первоочередную задачу: «сбросить оковы Версальского договора». Ради этого он хотел создать первоклассную армию. Вся сила его воли была направлена именно на эту цель, и он считал ее достойной любых финансовых жертв. Гитлер слишком сильно презирал проблемы денег, чтобы бояться экономических последствий.