Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - Елена Ивановна Майорова

не боялся язвить собратьев по перу, избранных кумиров театра и литературы. При этом он никогда не опускался до уровня бульварщины. Повести Панаева «Она будет счастлива» (1836), «Сумерки у камина», «Дочь чиновного человека» и «Два мгновения из жизни женщины» (все – 1839 год) пестрели не просто колоритными зарисовками и остроумным бытописанием. В известном смысле Панаев формировал новое отношение, даже мировоззрение современного неглупого человека – отстранение от каждодневной пошлости.

Как уже говорилось, Иван Иванович был человеком светским. Денди Панаева везде охотно принимали не только из-за богатства и хорошего происхождения, но и как приятного остроумного собеседника. В быту ему были свойственны незлобливая насмешливость, мягкая ирония, впрочем, нередко переходящая в легкое злоречие: злословие являлось непременным атрибутом светской жизни, страшно было прослыть «пресным». Наверно, оттуда пошло выражение: ради красного словца не пожалеет и отца. Но широта натуры, отзывчивость и непередаваемое обаяние делали общение с ним весьма приятным. Некоторое позерство и любовь ко всякого рода увеселениям нимало его не портили – таковы были почти все представители «золотой молодежи» того времени. Он часто увлекался женщинами и стремился оставаться в дружеских отношениях с покоренными и покинутыми им особами. Его привлекали волокитство без примеси каких-либо глубоких чувств, быстротечные романы, безболезненные разрывы и новые увлечения. Сладострастник по натуре, он не мог переделать себя, даже имея дома прелестную преданную жену. Со временем эта погоня за наслаждениями, за умножением количества мимолетных подруг превратилась в настоящую болезнь. Он искренне недоумевал, почему его невинное стремление получить удовольствие вызывает такое возмущение Эдокси, которая стала капризной и плаксивой, поскольку ожидала ребенка.

«В 1842 году Ив. Ив. Панаев жил у Аничкова моста в доме Лопатина. По субботам у Ив. Ив. собирались литераторы, а также прилепившиеся к литературе и вообще знакомые. Из числа литераторов помню князя Одоевского, Соболевского, Башуцкого, которые бывали редко; графа Соллогуба, бывавшего довольно часто; А.А. Комарова, воспитателя юношества и преподавателя русской словесности в военно-учебных и других заведениях; Вас. Петр. Боткина, когда он бывал в Петербурге; Кетчера, переводчика Шекспира, пока он не возвратился в Москву; Анненкова, впоследствии издателя сочинений Пушкина; Бранта, писавшего великосветские повести и романы», – рассказывал в воспоминаниях племянник Панаева, Владимир.

Чуть ли не ежедневно супруги принимали гостей. Еще зимой 1840 года молодая женщина имела возможность познакомиться с заходившими к мужу модным поэтом Нестором Кукольником, уже знаменитым художником Карлом Брюлловым, молодым журналистом, будущим теоретиком анархизма Михаилом Бакуниным. Один раз ей довелось увидеть Михаила Лермонтова, зашедшего попрощаться перед отъездом на Кавказ, где ему суждено было погибнуть. Москвичи Алексей Кольцов, Александр Герцен и Николай Огарев часто останавливались у радушного хозяина Панаева.

Кузен Панаева Владимир вспоминал: «В то время Герцен был, неоспоримо, огромная политическая величина, блестящий и выдающийся литературный талант. Он имел обширную начитанность, всем живо интересовался, с ним можно было заводить любой разговор. Он был близок к политическому миру, очень верно оценивал его достоинства и недостатки; его сравнения были метки и часто едки, но в них не было злобы, а проявлялась ирония, и остроты лились без конца».

Сам Герцен с теплотой вспоминал о собраниях литературного кружка: «Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем». И далее он давал отпор «педантам и тяжелым школярам»: «Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видели. …Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки».

А.И. Герцен. Художник А. Збруев

Большинство приятелей и знакомых Панаева принадлежали к дворянскому сословию. Авдотье, выросшей в безалаберной актерской среде, приходилось пересматривать важные установки повседневной жизни, переосмысливать многие истины и формировать менталитет и поведение благородной женщины.

Поначалу роль Эдокси сводилась к заботам по части продовольствия, кухни и стола, что занимало много времени. Как правило, дамские кружки собирались днем, мужчины же стекались к вечеру.

Каждая хозяйка сообразно со своими доходами и понятиями об экономии определяла меню сама. Этому пришлось научиться незамедлительно: Панаев был исключительно хлебосолен, приятели поселялись у него на месяц и более; знакомые москвичи, бывая в Петербурге, предпочитали гостиницам удобную просторную панаевскую квартиру.

В богатых домах практиковалось много перемен блюд: «два горячих – щи да суп или уха, два холодных, четыре соуса, два жарких, два пирожных…». А на званом обеде к столу подавалось всегда несколько видов пирожных, десерт, конфеты. Хорошая хозяйка в приготовлении пищи старалась соблюдать экономию. В составлении меню завтраков, обедов и ужинов она могла придерживаться рекомендаций из книги «Хозяин и хозяйка», выпущенной в 1789 году в московской типографии Новикова.

Во время приема гостей от Авдотьи требовалась особенная распорядительность. За прислугой нужен был глаз да глаз. Мужское общество собиралось чуть ли не каждый вечер, и она должна была учесть привычки каждого, проследить, чтобы ни один гость не терпел каких-либо неудобств. Роль Авдотьи сводилась к разливанию чая, обихаживанию членов панаевского кружка, любезным улыбкам, всевозможной предупредительности.

Герцен не мог нахвалиться гостеприимной хозяйкой: «Она мила и добра до невозможности, холит меня, как дитя», – писал он из Петербурга жене.

Убедившись, что в гостиной все в порядке, Авдотья удалялась к себе или за занавеску и занималась каким-нибудь нехитрым рукоделием. «Я не выходила из своей комнаты на эти литературные собрания, да притом же была очень занята разливанием бесчисленного числа стаканов чая и распоряжениями об ужине», – впоследствии скромно признавалась писательница. Она находилась в постоянной готовности вовремя дать знак прислуге поставить чистые бокалы, принести сигары или питье.

Признаком хорошего воспитания считалась непринужденная беседа. Если два гостя, сидящие рядом, разговаривали друг с другом, они должны были делать это достаточно громко, чтобы разговор услышали и остальные присутствующие за столом. «К серьезным литературным прениям присоединялись острые замечания, читались юмористические стихотворения и пародии, рассказывались забавные анекдоты; хохот шел неумолкаемый».

Просиживая много вечеров в своем укрытии, Авдотья имела возможность убедиться, насколько узки ее горизонты, насколько низок уровень образованности, как сильно ее интересы разнятся с убеждениями и культурным багажом этих молодых образованных дворян. Самолюбивая, уверенная в своей красоте женщина чувствовала, что ее рассматривают не как равную, а лишь как красивое украшение гостеприимного дома товарища. Может быть, именно в это время возникла тщательно скрываемая неприязнь к друзьям мужа, которая впоследствии