Оранжевый - хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - Пайпер Керман

Как бы плохо мы ни расстались, я и представить не могла, чтобы Нора выдала меня в надежде спасти собственную шкуру. Но когда адвокат прислал мне материалы обвинения – все улики, которые властям удалось собрать против меня, – там были и ее подробные показания о том, как я перевозила наличные в Европу. Я оказалась в незнакомом мире, где мою судьбу вершили слова «обвинение в преступном сговоре» и «обязательное минимальное заключение».

Я узнала, что при обвинении в сговоре, в отличие от обвинения в совершении отдельных противоправных деяний, группа лиц подозревается в разработке плана преступления. Обвинения в сговоре часто предъявляются только на основании свидетельских показаний другого «заговорщика» или, еще того хуже, «конфиденциального информатора» – человека, который согласился выдать остальных в обмен на собственную неприкосновенность. Власти любят обвинения в сговоре, поскольку по ним гораздо легче добиться обвинительного приговора от присяжных и заставить подсудимых самих заявить о своей виновности: как только один из обвиняемых в сговоре соглашается на такие условия, убедить его сообщников в том, что у них нет ни единого шанса на публичном процессе, становится несложно. При обвинении в сговоре наказание для меня определялось на основании общего количества перевезенных наркотиков, а не моей скромной роли в процессе.

В США обязательное минимальное заключение стало важной частью объявленной в конце двадцатого века «Войны с наркотиками». Данные Конгрессом в 1980-х годах рекомендации требовали от федеральных судей наказывать за преступления, связанные с наркотиками, реальными тюремными сроками, вне зависимости от конкретных обстоятельств дела, личности и истории подсудимого. Федеральные законы дублировались законодательством штатов. Рекомендуемые сроки заключения сводили меня с ума: десять, двенадцать, двадцать лет. Обязательное минимальное заключение за преступления, связанные с наркотиками, считается главной причиной резкого увеличения количества содержащихся в американских тюрьмах преступников: с 1980-х годов оно возросло почти до 2,5 миллиона человек, показав рост едва ли не на 300 процентов. Сейчас каждый сотый взрослый американец сидит в тюрьме – таких показателей и близко нет ни в одной другой стране мира.

Мой адвокат осторожно, но твердо сказал мне, что, если я решу предстать перед судом и ответить на обвинение в сговоре, я стану одним из лучших подзащитных, с которыми ему доводилось работать, ведь мне было что рассказать присяжным и чем надавить на их жалость. Однако при неудачном исходе дела я рисковала получением максимального срока, который мог составить более десяти лет. В случае признания вины меня, вне всякого сомнения, тоже приговорили бы к тюремному заключению, но срок при этом был бы гораздо короче.

Я выбрала последний вариант. Этому выбору предшествовали душераздирающие беседы с Ларри и моими потрясенными близкими. Но решение было за мной. Мой адвокат со знанием дела уладил все формальности, и в конце концов Прокуратура США позволила мне признать свою вину в отмывании денег, а не в преступном сговоре. Минимальным сроком за это преступление было тридцатимесячное заключение в федеральной тюрьме.

В Хеллоуин 1998 года мы с Ларри отправились в Чикаго в костюмах «подростков» – быть может, яркая одежда скрыла все мои печали. Тем вечером мы встретились с нашими друзьями Габ и Эдом, которые понятия не имели о моих трудностях и считали, что я приехала в Чикаго по работе. На следующее утро я надела свой лучший костюм, расправила плечи и вместе с Ларри отправилась в здание федерального суда. Немного побледнев, под пристальным взглядом Ларри я выдавила три слова, которые решили мою судьбу:

– Виновна, Ваша честь.

Вскоре после того как я признала свою вину, случилось кое-что неожиданное. В Лондоне по ордеру США арестовали западноафриканского наркобарона Аладжи. Мое свидание с тюрьмой вдруг оказалось отложено на неопределенный срок, пока США пытались экстрадировать его, чтобы он предстал перед судом. Власти хотели, чтобы я свидетельствовала против него в гражданской одежде, а не в оранжевой тюремной робе.

Конца этому делу не было видно. Я почти шесть лет жила под постоянным надзором федералов, ежемесячно отчитываясь перед своим досудебным надзирателем – серьезной молодой женщиной с неприлично кудрявыми волосами, подстриженными в стиле восьмидесятых, которая работала в здании федерального суда на Перл-стрит на Манхэттене. Раз в месяц я отправлялась в это здание, проходила через пост охраны, поднималась на лифте в отдел досудебной подготовки и отмечалась у секретаря, после чего меня просили подождать в обшарпанной комнатке, на стенах которой висели вдохновляющие и предупреждающие плакаты, велевшие мне проявлять упорство и не забывать о презервативах. Часто я сидела в этой комнатке одна. Иногда ко мне присоединялся какой-нибудь чернокожий или испаноязычный парень, увешанный золотыми цепями, и смотрел на меня с искренним удивлением. Время от времени появлялись и женщины, некоторые с детьми, но белых среди них не было. Они не обращали на меня внимания. Когда на пороге наконец появлялась моя мисс Финниган, я послушно шла за ней в кабинет и проводила там несколько неловких минут.

– Итак… Есть какие-нибудь новости по вашему делу?

– Нет.

– Да уж… процесс не из коротких.

Порой она виновато проводила мне анализ на наркотики. Все мои пробы оказывались чистыми. В конце концов, мисс Финниган ушла со службы и поступила на юридический, а меня перевели к столь же невозмутимой мисс Санчес. У нее были длинные накладные ногти, накрашенные ярко-розовым лаком. «Вы у меня самая беспроблемная!» – каждый месяц радостно восклицала она.

За более чем пять лет ожидания чего я только не успела передумать о тюрьме. Мои обстоятельства оставались тайной почти для всех знакомых. Сначала мне было слишком страшно, слишком неловко и слишком стыдно рассказывать, что случилось. Когда же дело об экстрадиции застопорилось, все стало слишком странно, чтобы сообщать непосвященным друзьям: «Я отправляюсь в тюрьму… когда-то». Мне казалось, что лучше переварить все это наедине с собой. Те друзья, которые были в курсе ситуации, к счастью, никогда не поднимали эту тему, словно Бог поставил мою жизнь на паузу.

Я изо всех сил старалась забыть о том, что меня ждет, с небывалым рвением работала креативным директором в интернет-компаниях и бродила по центру Нью-Йорка с Ларри и нашими друзьями. Мне нужны были деньги, чтобы оплачивать огромные судебные издержки, поэтому я работала даже с теми клиентами, которых мои коллеги-хипстеры считали мерзкими и неприятными – большими телекоммуникационными компаниями, большими нефтехимическими корпорациями и большими теневыми холдингами.

Со всеми, кроме Ларри, я держалась несколько отстраненно. Только с ним я могла поделиться своим страхом и стыдом. В общении с людьми, которые понятия не имели о моей криминальной тайне и маячащем передо мной тюремном сроке, я просто не могла быть собой – я была милой, иногда обаятельной, но всегда холодной, далекой, возможно, даже безразличной ко всему. Мне было сложно полностью расслабиться даже в компании близких друзей, которые знали, что происходит. Будущее довлело надо мной, и я смотрела на все словно со стороны, потому что в моих глазах все меркло в сравнении с тем, что ожидало меня впереди. Где-то на горизонте маячило разорение, нашествие казаков и кровожадных индейцев.