Записки командира роты - Зиновий Черниловский

Выстрела не последовало: "наш это", "мужик с козой", "в своего не стреляют"…

Оттолкнув сержанта и рискуя репутацией стрелка, я взял прицел и нажал гашетку. Ни мужчины, ни козы. Откинувшись назад, я обнаружил две вещи: несомненное попадание, во-первых, и отчуждение окружающих, во-вторых.

Настроение мое можно понять, и мой комиссар не упустил случая его ухудшить. Это не значит, что между нами не сложилось должных отношений. Занятый собой, он никому не мешал жить. Мне, например, он на следующее же утро после знакомства сообщил о своем сне: "Знаешь, командир, ты мне снился мертвый. Хорошая примета. Долго жить будешь". Размечтавшись, он завершал одним и тем же: "Мне бы рану, вот сюда, в ногу, чтобы только кость не задело. Месяц госпиталя верный". Не знаю уж как, но именно так и случилось. Приходит он на КП, сообщает, что ранен, и отбывает.

— Зачем же не сразу в медсанпункт?

— Сапоги поменять. Не в кирзовых же. …Понимая мое настроение, Мамохин, повозившись у печки, налил чарку мне и всем, кто был на КП, но не успели мы сделать глоток, как послышался шум голосов и в "купе" ввалилось человек пять-шесть солдат. Полковая разведка. Разместились, разговорились. На тот берег, разумеется. Ждать темноты. От еды и водки отказались: "На обратном пути, если вернемся".

— Слушай, старшина. Что, если я тебе своего парня подброшу? Молодца, каких мало. У меня там дело есть.

— А чего ж, давайте, если ручаетесь.

Помнится, я уже упоминал о парнях, которые перешли ко мне из стрелковой роты. Среди них выделялся своей красотой, обаянием и открытостью двадцатилетний Николай К-в. После моих уговоров, подав пример другим, он махнул рукой и выразил свое отношение поговоркой: "Раз такая пьянка — режь последний огурец!"

Я тотчас послал за ним. Он уже, как и вся рота, был информирован об утреннем инциденте.

— Не приказываю, а прошу. Пойдете с полковой разведкой, а на обратном пути свернете налево, проползете до зипуна с козой и… если свой — будем знать вы и я. Если немец, пошарьте его и принесите документы. Разведка подождет. А я вас прикрою огнем на случай…

— Какие разговоры… само собой… вот только темнить, если будут спрашивать…

У меня не было выбора, и в душе я не мог не согласиться с ним. Во всех случаях между мной и ротой не должно быть неправды или полуправды.

— Решено.

Ни раньше, ни позже не было у меня столь долгой ночи. Ложился, вставал, ходил, выходил…

— Идут, — сказал кто-то за моей спиной. Мамохин. А он-то почему не спал?

Парни спустились в блиндаж. Отойти, согреться. Дождаться рассвета. Были довольны. Языка не достали, но домик лесника, о котором много говорилось, засекли… Не всегда ему пустовать. Там по углам бутылки из-под вина.

Между тем улыбающийся во весь рот Николай протягивал мне немецкий аусвайс. Там значилось — ефрейтор Антон Зигель…

На счету пулеметной роты немало чужих смертей и ранений. Но эта смерть запала мне в память как никакая другая. Много раз, уже после войны, конечно, бывая в Германии, я не мог отделаться от чувства своей причастности к судьбе любого из встреченных мною немцев: не твоего ли деда я убил? Или отца, брата?

13

Мгновенно разнесшаяся весть сделала свое дело. Главным образом тем, что дала первый наглядный урок отречения от ставших неуместными лучших человеческих качеств.

Первый, шоковый, но еще далеко не достаточный.

Несчастная 33-я Армия генерала Ефремова, попавшая в окружение под Вязьмой, ценой тысяч жизней задержавшая немецкие дивизии, спешившие покончить с Москвой, и тем самым спасшая столицу, боролась и умирала где-то неподалеку от наших собственных позиций. Едва ли не каждую ночь выставленные мною посты помогали вышедшим из окружения солдатам и офицерам преодолевать уже ледовую Нару.

По строгому приказу мы должны были направлять их прямиком в штаб полка. Большей частью мы так и делали. Но когда ротного комиссара не стало, а нового теперь уже политрука, назначенного из числа моих московских товарищей (после каких-то краткосрочных политкурсов) я не опасался, мы отважились на большой риск: желавших остаться ставили на довольствие и зачисляли в пулеметный расчет. Ибо и оборона не обходилась без жертв, а у старшины, мудрого кадрового служаки, был постоянный резерв, из которого мне собственно перепадала только водка в манерке, на которую неизменно зарились многочисленные инспекции, приходившие из дивизионных и армейских штабов, где ежедневных стограммовых стопок не полагалось.

…Теперь, когда я пишу об этом, меня не оставляет мысль о возможно наших особых симпатиях к несчастной, погубленной 33-й Армии.

Дело в том, что наша Первая гвардейская мотострелковая дивизия находилась какое-то время в составе 33-й Армии. И хорошо помню, что мы уже были в строю, ожидая команды на марш в район Вязьмы.

Неведомо почему нас "отстегнули" за несколько минут до отправления. Что это было за чудо, избавившее дивизию от кошмаров окружения? Как бы там ни было, мы, как это легко объяснить, не только сопереживали и сострадали, слушая горестные повествования прорвавшихся через непроницаемую стену окружения. То были мученики и за нас самих.

Однажды ночью в сильный декабрьский мороз со стороны моста, перекинутого через Нару, — влево от моего убежища — раздался пронзительный женский крик. Замолк и спустя минуту-две снова повторился. Я в это время находился в одной из пулеметных точек, следуя своим еженощным бдениям. Все,

кроме дежуривших у пулемета, бросились наружу. С оружием наготове пробежали мы метров сто и остановились, пораженные странным зрелищем. Луна, помнится, была на исходе и заволакивалась тучками, но можно было различить контуры трех человек, лежавших на льду, уже ближе к нам, но чего-то выжидающих в падающей от моста тени.

Время от времени немецкий пулемет, как бы играючи, постреливал в сторону моста. Мы залегли, и как только цель засветилась, открыли по ней огонь. У меня к этому времени был прекрасный немецкий "шмайсер" и полный ящик патронов к нему. Солдаты были вооружены винтовками. Беглецы ускорили движение и вскоре перешли на бег. Немец молчал.

Добравшись до "дому", мы стали разбираться. Двое мужчин и одна женщина. Один из мужчин был солдатом стрелковой роты, бросившимся на помощь женщине. На руках у него был ребенок, спавший под грудой теплых вещей.

Другим мужчиной оказался, как он сам представился, младший лейтенант, командир взвода, как значилось по предъявленному им удостоверению.

Ситуация быстро разъяснилась. Лейтенант, вышедший из окружения с перебитой, наспех забинтованной рукой, нашел у женщины-еврейки более чем ненадежный кров. Но он успел хотя бы выспаться после многих бессонных ночей, подкрепиться чем было, перебинтовать руку, от которой несло йодом. И женщина, и офицер видели друг в друге спасителей. Все шло как нельзя удачней, но на середине реки выстрел поранил левую руку матери, и ребенок, еще грудной, выпал на лед. Но даже не пискнул: шли, как водится, пригнувшись. Своего первого крика раненая не слышала, "вот только, когда меня ухватили за левую руку".