Пасторша - Ханне Эрставик

Я стою у окна и слушаю тишину. Мимо дома проезжает машина. Где-то капает тающий снег. Но все равно тихо. Эти звуки лишний раз подчеркивают тишину.

Надевая маску, всегда стой спиной к публике. Когда ты вновь повернешься к людям, они увидят не тебя, а маску. Тогда ты — это маска, она — твое лицо, она определяет твое поведение.

Голос Кристианы, низкий и плотный, звучал на большой сцене. Стулья были убраны. Она показала мне разные белые гипсовые маски, надела их и разыграла несколько мимических сценок. Персонажи, в которые она превращалась, надевая маски, делали совсем простые вещи — один рвал яблоки с дерева, другой пек печенье, мял и раскатывал тесто, третий пытался приманить кошку, но был прогнан со двора.

Ее движения были точными и выверенными. Не раздавалось ни звука, только шаги ее босых ног. Все это было очень забавно, будь я в настроении. В сценках не было никакого тайного подтекста, самые простые сюжеты — персонажи рвали яблоки, делали из теста печенье, пытались схватить и удержать кошку. Но что-то в них все-таки было, нечто большее, глубокое.

Думая об этом сейчас, я ясно вижу зазоры, пропасть. Все слои в этой стилизованной игре. И что-то происходило на стыках, и оно рождалась из того только, что на нем не сосредотачивалось внимание. Это неуловимое нечто заполняло собой зазоры между видимым планом и жило там.

Что это было? Обратное движение? Некий противовес легкости? Может быть, она таким образом хотела выразить то, другое, глубокое содержание? Мне следовало увидеть это и понять. Обратить внимание на то, что она могла сказать мне только таким способом.

Но тогда я об этом не думала, а Кристиана смеялась и хихикала; меня ее веселье не заражало. Мне не терпелось поговорить с ней. Я только что на семинаре рассказала о своей работе — он был уже третьим по счету за довольно короткое время, — однако никто опять толком ничего не понял. Вернее, чисто умозрительно они понимали, но смысл моей работы до них не доходил. Мне же он был совершенно очевиден, ясен и очень важен. Мне казалось, что я в одиночестве тушу огромный пожар и горю в нем, а им все безразлично. Я поднялась по крутой горке к домику, где снимала комнату; я чувствовала огромную тяжесть и опустошенность, и тогда я позвонила Кристиане. Она ответила, что сидит в мастерской и работает и чтобы я заходила.

До этого момента мы какое-то время не виделись — она совершала небольшие гастроли, а потом ездила во Францию в гости к дочери. Однако мы переписывались по электронной почте и пару раз говорили по телефону, а накануне ее отъезда посидели несколько часов в кафе.

Я помню, как Кристиана смотрела на меня тогда в кафе, помню ее смех, мягкий и радостный взгляд ее зеленых глаз. В нем ощущались слои, сдвиги, сложные движения, которые плавно накатывались, переворачивались и отходили, как волны. Как свет над большим водным пространством, который все время меняется.

Она открыла мне дверь, ничего не сказала, улыбнулась и обняла меня. В одной руке она держала маленькую флейту и вдруг заиграла на ней, затем повернулась и, играя, пошла по коридору. Маленькая, хрупкая и сильная Кристиана шла впереди меня в своем черном трико, таком же облегающем, как у танцоров. Она открыла тяжелую стальную дверь, и мы оказались на большой сцене в пустом, совершенно темном помещении с прожектором посередине.

Она сделала мне знак сесть. Но мне не терпелось поговорить с ней, рассказать. Послушай, знаешь что… Мне не было дела до ее белиберды, дурацкой флейты, куколок и отстраненности от всего. Ее легкости и игры. Тогда она взяла меня за руку и повела в маленькое заднее помещение. Это было нечто вроде зимнего сада, сооруженного из старых окон. Здесь у нее были кипятильник, и чай, и большой матрас с кучей подушек. Мы сели. Она посмотрела на меня, склонив голову набок, улыбнулась, отвела взгляд, а потом снова посмотрела. Я не могла ничего понять. Она что, дразнит меня? И тут она спросила, в чем дело. Глубоко вдохнула и стала внезапно очень серьезной, так что я вдруг почувствовала себя скучной.

Все же я начала рассказывать, преодолевая присущую мне боязнь показаться навязчивой. Испытывать ее, пожалуй, так же противно, как случайно порезаться. Я рассказала ей все, до конца, я жаловалась и надеялась на утешение и поддержку. Но она лишь чуть пожала плечами и сказала, что так всегда бывает. Люди очень разные, не надо принимать все близко к сердцу.

— Мне всегда было наплевать на то, что скажут другие, — произнесла она, широко улыбаясь, отставила чашку и потянулась.

«Неужели это все?» — подумала я. Пока я шла к ней, то всю дорогу предвкушала, как сейчас все ей выложу, мечтала увидеть ее глаза, встретить ее понимающий взгляд. А она просто-напросто отшвырнула мою проблему в сторону, как легкий шарик, который можно гонять ударами пальцев. А у меня внутри был тяжелый камень, темный и тяжелый, и я не знала, вынесу ли я эту тяжесть.

Не так-то все просто. Мне показалось, что я падаю вниз, как будто она разжала руки и потянулась, и я полетела вниз. А там открылась расщелина, пропасть, и я падаю, падаю, но там, где должно что-то быть, ничего нет. Я задыхаюсь, не могу дышать. Но может быть, она была права, эти мысли надо просто гнать от себя, продолжать свое дело и не обращать внимания на то, что говорят другие.

— Здорово, что ты умеешь все так воспринимать, что ты так уверена в себе, — сказала я и улыбнулась.

— Конечно, здорово. — Она снова выпрямила спину, а затем слегка наклонилась, сперва в одну, а потом в другую сторону. — Я всегда такая была, — продолжала она, — я всегда знала, что мне надо идти своей дорогой, и гордилась тем, что для меня эта дорога правильная.

Все казалось так просто и ясно. Так легко.

— Да, но как это у тебя получается? — спросила я.

— Я думаю об этом, а потом говорю вслух.

Она посмотрела на меня.

— Вот сейчас я сказала об этом тебе.

— И действует? — спросила я.

— Да, — ответила она.

Я посмотрела на нее, я отчетливо помню, что смотрела на нее и не знала, что ответить. Я никогда не верила в то, что достаточно сказать слово и оно сбудется. Это просто чушь, ерунда какая-то. Требуется еще что-то, гораздо большее. Чтобы слова обрели смысл, они должны подкрепляться чем-то, они должны возникать из чего-то настоящего, живого, что дало бы им вес и смысл.

А Кристиана сидела и криво улыбалась, она была в своем черном трико и толстом теплом халате поверх него. То, что она говорила, звучало убедительно; казалось, ее слова действительно связаны с тем, другим, должным составлять их содержание. Я почувствовала твердый и острый край, он врезался в плоть, и было больно. Я никак не могла проникнуть в суть. Поэтому и пастором служила с таким трудом. Не могла просто произносить слова, не ощущая их подлинного содержания. Если верить Кристиане, то достаточно просто произнести слово «Бог», и он появится, или хоть что-то произойдет.

Я посмотрела на руки Кристианы, ее сильные руки, на которых начали проступать вены и сухожилия, на ее глаза, слегка печальные, даже когда она улыбалась и смеялась своим задорным смехом, обнажая кривые зубы. Я не знаю точно, что именно — серый свет с улицы, красные подушки или что-то игривое в ее глазах — настраивало меня на сопротивление. Хотелось идти вперед, а не отступать, и чтобы все неподъемное стало легким.