Тебе, с любовью... - Бриджит Кеммерер

Мужчина, принесший розы, уходит. Может, он и заметил меня, но здесь никто ни на кого не смотрит. Ни они на меня, ни я на них. Горе объединяет всех нас и в то же время разъединяет.

«Четыре года назад у меня умерла сестра».

Идиотка. Парень по переписке, скорее всего, посетитель кладбища. И он почти прямым текстом сказал мне, как найти могилу его сестры. Она должна быть похоронена где-то поблизости. Как иначе он мог найти мое письмо?

Я прохожусь между разворачивающимися спиралью рядами могил, вглядываясь в слегка обтрепанные погодой надгробия. Несколько раз встречаю подходящий год смерти, но то возраст не тот, то пол. Под ногами хрустит трава. Постепенно я дохожу до железных ворот на краю кладбища. Уже довольно поздно, и все посетители ушли домой ужинать к своим семьям. Я совсем одна.

Я стою за сотню шагов от могилы мамы. Расстояние довольно значительное, поэтому оставленное на могиле письмо отсюда вряд ли бы кто увидел. Хм.

У бедра вибрирует мобильный. Выуживаю его из кармана, ожидая получить сообщение от Роуэн. Оно от папы. Он прислал фото. Я хмурюсь. Не помню, когда он писал мне сообщения в последний раз. А тут снимок послал. Я провожу пальцами по экрану, разблокировав телефон.

На фотографии кухонный стол. Я не сразу понимаю, что на нем разложено. А когда понимаю, у меня останавливается сердце. Мамины принадлежности для фотосъемки. Все. Послать мне такую фотографию – точно выкопать скелет мамы и разложить его на столешнице.

Я знаю каждый лежащий на нем предмет. Покажите мне любой сделанный мамой снимок, и я скажу, с каким фотоаппаратом она работала. Ее сумки висят на спинке одного из стульев, и я буквально чувствую исходящий от них запах кожи с примесью крови, пота и слез. Вес этих фотоаппаратов и запах этих кожаных сумок прочно запечатлены в моей памяти, так как каждый раз по возвращении мамы я помогала ей их разбирать. Каждый раз, кроме последнего. Я не притрагивалась к этим сумкам со дня ее смерти. Я не притрагивалась к ним. Это ее вещи. Ее вещи.

Мы всегда разбирали их вместе. Она рассказывала мне тайные истории из своих путешествий, а после того как папа уходил спать, мы засиживались допоздна за просмотром какой-нибудь мелодрамы. В морозилке все еще стоит нетронутая пинта мороженого, покрытая плотным слоем льда. Я купила ее для наших вечерних посиделок. Сейчас я понимаю, что больше не возьму в рот вишневое мороженое.

Папе никогда не было дела до маминых историй. Никогда. А теперь он роется в ее вещах! У меня дрожат пальцы. Ладони вспотели, и я чуть было не уронила мобильный. Под снимком появляется текст:

«Иэн предложил забрать все это у нас. Он заедет обсудить детали. Ты хочешь, чтобы я оставил для тебя какие-то вещи?»

Что?!

Я не могу набрать номер. Кажется, у меня паническая атака. Из горла вырываются сдавленные хрипы. Каким-то образом мобильный оказывается у щеки, и я слышу в трубке голос папы.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я. Мне хочется кричать, но мой голос тонок, слаб и дрожит от сдерживаемых слез. – Прекрати! Убери все обратно!

– Джульетта? Ты…

– Как ты мог?! – Теперь я плачу. – Ты не можешь! Не можешь! Не можешь! Как ты мог?!

– Джульетта…

В его голосе слышится потрясение. Это первая эмоция, выказанная им со дня смерти мамы.

– Джульетта, пожалуйста, успокойся. Я не…

– Это ее вещи! – Колени ударяются о землю. Я прижимаюсь лбом к кованой ограде. – Не делай этого… это ее вещи…

– Джульетта! – Его голос приглушен. – Я не буду. Я не знал…

Он убивает меня. Боль раздирает меня на части. Я с трудом держу телефон. Ненавижу его. Ненавижу его за это. Ненавижуненавижуненавижуненавижуненавижу.

Успокойся, Джульетта.

Перед глазами все расплывается, кружится. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем я осознаю, что лежу на траве. Из мобильного доносится металлическое эхо голоса папы.

Прижимаю телефон к уху. Перед глазами пляшут пятна.

– Джульетта! – кричит папа. – Джульетта, я вызываю службу спасения. Ответь мне!

– Я здесь, – выдавливаю я. Всхлипываю. – Не отдавай ее вещи. Пожалуйста.

– Не буду, – тихо говорит он. – Хорошо. Не буду.

Солнце припекает, высушивая на моем лице дорожки от слез и стягивая кожу.

– Хорошо.

Нужно извиниться, но слова не идут. Для меня это равносильно тому, чтобы просить прощения у человека, загнавшего мне железный шип в грудь. Я надрывно дышу, не в силах успокоиться.

– За тобой приехать? – спрашивает папа.

– Нет.

– Джульетта…

– Нет.

Я не могу пока уйти отсюда. Не могу пойти домой и увидеть ее разложенные на столе вещи.

– Убери их, – прошу я.

– Может быть, нам стоит поговорить…

Меня сейчас стошнит.

– Убери их!

– Уберу. Уберу. – Он некоторое время молчит. – Когда ты вернешься домой?

Отец не задавал мне этого вопроса со дня ее смерти. И впервые за все это время дал понять, что не забыл о моем существовании. Он даже удосужился спросить, нужны ли мне какие-нибудь ее вещи. Сам-то он, наверное, до чертиков жалеет об отправленном мне сообщении.

– Когда буду готова.

Я нажимаю на отбой.

ТЫ МОЖЕШЬ ПОИСК АТЬ информацию о моей маме. Если набьешь в поиске «Фото “Сирия” Зои Торн», то найдешь один из самых известных ее снимков. На нем мальчик и девочка смеются, качаясь на качелях. За их спинами разбомбленное здание и двое мужчин с автоматами в грязной, покрытой пылью одежде. Потные, истощенные и напуганные. Вокруг ничего не осталось, кроме этих качелей. До сих пор никак не могу решить, веет от этого снимка тоской или надеждой. Может быть, и тем и другим.

После смерти мамы мы убрали ее оборудование для съемок в дальний угол подвала. Никто не притрагивался к нему… до сегодняшнего дня. Сегодня днем мой папа был готов продать все оборудование бывшему редактору мамы.

Меня это задело. Фотопринадлежностей очень много, и они стоят кучу денег. Тысячи долларов. Возможно, и десятки тысяч. Мы небогаты, но и не испытываем нужды. Папа сказал, что решил продать мамины вещи не из-за денег, и мне захотелось его ударить. Если дело не в деньгах, то зачем делать такое? Зачем избавляться от вещей, которыми она так дорожила? Я спросила, не желает ли он столь же бесцеремонно продать ее обручальное кольцо. Он ответил, что ее похоронили вместе с ним. И заплакал.

Я почувствовала себя последним дерьмом. И все еще чувствую.

Какая глупость – это зачеркивание. Дело привычки. Мама запрещала браниться. Она потратила прорву денег на то, чтобы научиться бить в самое сердце словами и снимками, поэтому не собирается опускаться до ругательств.