Отражение звезды - Марина Преображенская

«Подайте, Христа-а ра-ади…»

Зима уверенно вступала в свои права. Хорь, ее теперешний хозяин, с раннего утра вытуривал Леночку из дому — на работу. Домом Леночка стала называть тот самый подвал, в котором она убегала от Хоря. Глупая, нашла где прятаться! Хорь этот подвал знал, как свои пять пальцев. А она… изодралась вся, исцарапалась, понаставила шишек на лбу и ссадин на плечах, протискиваясь в узкие щели простенков. Вначале Хорь топал за ней глухими тяжелыми шагами, пытаясь ухватить за шиворот, а потом просто-напросто вычислил, куда приведет избранная ею дорога, и спокойненько добирался обходными путями до самой последней секции, в которой ни продухов, ни простенков — только вдоль правой стены по полу толстые трубы канализации, а вдоль левой — ряд водоснабдительной системы.

Он не ошибся, Леночка мчалась прямо ему в руки — тепленькая, дрожащая и безвольная.

Хорь ликовал. Еще бы! Теперь он уже не будет рисковать собственной шкурой, воруя на вокзалах у зазевавшихся пассажиров сумочки и кошельки. Он нашел себе рабыню. Маленькая пока, ну да ничего, подрастет — станет девкой в соку. И имей ее по-всякому, и используй, как хочешь.

Первым делом он научил ее попрошайничать. Леночка вызывала сочувствие, и ей щедро подавали, особенно если Ефимыч не занимал место у магазина. А такое бывало, редко, но бывало.

Леночка приносила домой мелочь: и на пожрать, и на выпить. И на мыло с сигаретами. А если не хватало, то Хорь просто бил ее. Не по лицу, конечно, по ребрам, по ногам прутиком, по маленькой плоской, как пятак, попке. Он таскал ее за волосы по холодному земляному полу, а она причитала, не громко так, по-бабьи, утирала кулачком слезы и просила прощения. В этом случае ночь она проводила в передней секции, у самой двери, где не было ни матраца, ни телогреек. Она сворачивалась калачиком на двух узеньких трубах отопления и, сипло вдыхая морозный воздух, дремала.

Когда Леночка приходила с богатым уловом, Хорь становился добрым и щедрым. Он покупал для нее булку с маком и стаканчик горячего какао. Леночка обожала какао. Щечки ее заливало счастливым румянцем, сердечко готово было выскочить от всеохватывающей радости, и она благодарно смотрела в глаза осоловевшего от выпитой сивухи Хоря. Хорь плотоядно щурился, закусывал водку килькой и подзывал Леночку к себе. А потом… Потом он проделывал с ней совсем уж непонятные и неприятные вещи, но Леночка терпела, зажмурив глазки и стараясь не дышать, в ожидании того момента, когда Хорь успокоится и отпустит ее.

Она шла к спускнику холодной воды, отвинчивала кран и мыла, чуть ли не до крови терла липкий и отдающий зловонием кулачок.

Ее тошнило и качало из стороны в сторону от унижения, обиды, страха. Она подносила к носу ладошки, а запах кильки, сивухи, грязного Хорева тела и противной густой слизи, название которой она не знала, точно въедался в поры и не желал уничтожаться ни мылом, ни кирпичом. Леночка не могла взять в толк, зачем это Хорь обхватывает своими жирными руками ее ладошки, просовывает между ними свое причинное место и трет, трет, трет… Хорь стонал, охал, ахал, потом отпускал.

Она смотрела, не отрываясь, на свои ладошки и плакала. Потом медленно, со страхом возвращалась в их «жилую» секцию, садилась на краешек ящика, покрытого слоями газеты и заменяющего им стул, и опять-таки не отрываясь смотрела на спящего Хоря.

На лице хозяина было написано такое благодушие, а тело становилось таким расслабленным, как бы источавшим густые волны удовлетворения, что Леночка мало-помалу успокаивалась. Она подбиралась к Хорю поближе, укладывалась на матрац и, прижавшись к теплому боку храпящего и чмокающего губами бомжа, засыпала.

Вообще-то ей иногда казалось, что это и есть настоящая жизнь. А что ей еще нужно? В принципе, уговаривала себя Леночка, если не понравится, можно и сбежать. Но каждый раз, продрогшая, усталая и голодная, даже без заработка в кармане и со страхом в душе, она все-таки возвращалась в подвал. Как собака, которая все равно возвращается к хозяину, даже если ее бьют и плохо кормят.

Леночка затравленно вжимала голову в плечи и, дрожа всем телом, выкладывала нищенские подачки. Хорь рычал, хватал прут и сшибал ее с ног градом жестоких мощных ударов. Прут был металлический, и от него на ножках Леночки появлялись незаживающие гнойные струпья. Она чувствовала себя виноватой, снова молила о прощении, обещала в другой раз стараться — усерднее и жалостливее просить милостыню.

Но однажды Леночку прорвало. Она сжалась, по привычке заскулила и сложила молитвенно ручки, прося прощения, а потом вдруг ее зажмуренные мокрые глазки широко открылись, стали сухими и жесткими, вся она переполнилась каким-то дьявольским безумием, затряслась, но не от страха, а другого, неизвестного ей ранее чувства, и сквозь алую пелену отчаяния и ненависти звериный рык вырвался из ее груди:

— Не смей, сволочь! Не сме-ей меня бить! Никогда, скотина! Понял?! Ни-ког-да!!!

Хорь дернулся, рука его замерла в высшей точке размаха, и он, словно загипнотизированный ее бунтом, опешил. Он медленно опустил прут. В голове его, судя по всему, творился невообразимый хаос. Глаза блестели, но он не мог сдвинуться с места, а только стоял и смотрел на Леночку. Стоял и смотрел, не зная, как поступить дальше. Он готов был растерзать ее, задушить, переломать ей кости и свернуть шею. В душе его — если у Хоря, конечно, была душа, — кипела ярость, но он точно парализованный не мог ни поднять руки, ни сказать ни слова.

Хоря трясло от дерзости и наглости этой вышедшей из повиновения сучки. Он был поражен и напуган. Именно напуган! Боже мои, сколько решимости и ненависти было в глазах этого истерзанного зверька! Еще секунда — и, загнанная в угол, лишенная иного выбора и решая извечный вопрос: быть или не быть, она бросилась бы на Хоря и вцепилась еще молодыми, но уже окрепшими острыми клыками в глотку. Он почувствовал это и испугался.

— Не смей меня бить, — прохрипела Леночка. Она испепеляла Хоря своими немигающими глазами, и вдруг повисла такая неестественная тишина, что Хорь услышал, как течет по его венам кровь. Как бурлит она и клокочет. Или это в трубах?

— Вот… дерьмо… — процедил сквозь зубы осипшим голосом вмиг сникший и переменившийся в лице Хорь.

Леночка заскользила по нему взглядом. Полоска света, проникающая в подвал сквозь продух, высвечивала большеносый и густобровый профиль бомжа. Растрепанные, черные как смоль волосы торчали клочьями, словно свалявшаяся шерсть или, даже скорее, как пучки пересохшей на летнем зное травы. Плечи опущены, и длинные узловатые пальцы в спутанной шевелюре, словно маленькие змейки, нервно шевелятся и подрагивают. Засаленные рукава телогрейки матово поблескивают в неверном свете…

Внезапно Леночка почувствовала к нему жалость. И это было странно. Странно и так неожиданно, что Леночка вдруг подошла к нему, прижалась своим хрупким тельцем и зарыдала, приговаривая:

— Не бей меня, Хоречек. Я не виновата, что мне так мало дают. Я ни копеечки от тебя не прячу. Хоречек, миленький… Не бей меня, никогда не бей, ладно? — Слезы лились по ее щекам, а она чувствовала их горечь во рту, но не смахивала рукавом, а глотала, всхлипывала и уговаривала его, словно ребеночка, не делать ей зла. — Я все тебе приношу…