Серьезные мужчины - Ману Джозеф

– Есть в жизни кое-что помасштабнее, – сказал Айян. – Еще увидишь, как далеко я пойду.

Дверь снаружи открылась, напугав холуя, который от изумления постоянно вытягивался во фрунт. Шум из коридора заполнил приемную, как свежий воздух. На пороге, держа дверь нараспашку, стоял радиоастроном Джана Намбодри, жизнерадостный замдиректора Института, неизлечимо влюбленный в вельветовые брюки.

– Доброе утро, – произнес он бодро. Его прическа вечно отвлекала Айяна. Серебряная приливная волна волос придавала ему чарующей бойкости. А еще у него было длинное благодушное лицо, каким ушлые женщины обычно не доверяют.

В Намбодри всегда было эдакое тихое достоинство, нечто очень спокойное, хоть он и пребывал в самой сердцевине Незадачи Исполинского уха. Он хотел слушать небеса при помощи радиотелескопов и ловить инопланетные сигналы, но Арвинд Ачарья ему не давал.

– Сам-то, видимо, уже приехал, – сказал Намбодри, заговорщицки косясь на внутреннюю дверь.

– Да, он у себя, сэр, но просил полчаса его не беспокоить, – соврал Айян. Он никогда не упускал ни малейшей возможности доставить брамину хоть толику неудобств. Намбодри мгновение попялился в пол, затем ретировался.

– Что-то происходит, Мани, – сказал холуй. – Мои ребята говорят, что-то большое случится. Очень напряженно как-то все. Старики в коридорах шепчутся. Что такое?

– Война браминов, – сказал Айян. – Вот что. Потеха будет.

– Война? Какая война?

Айян задумчиво уставился на свои пальцы.

– А вот какая, – проговорил он с оттяжкой. – Кое-кто хочет изучать инопланетян в космосе при помощи штуки, которая называется радиотелескоп. Они думают, будто можно получить сообщения от космических форм жизни. Но Большой Человек в кабинете говорит, что они порют чушь. Он им не позволит так искать инопланетян. Говорит, что искать пришельцев можно только одним способом – его.

– И что это за способ?

– Он считает, что пришельцы – они маленькие, как микробы. Что они все время падают с неба на Землю. И хочет отправить наверх воздушный шар и поймать их.

– И все? – прошептал холуй.

– Да, все, – ответил Айян.

Холуй ушел, а Айян пролистал доклад, принесенный Арвинду Ачарье. Там была уйма всякой математики, и ее непостижимость сообщала труду некую особенную мудрость. Айян приучился читать все, что попадалось ему на глаза, даже если он не вполне понимал прочитанное, поскольку верил, что здесь все, включая сыновей городских дворников, – для того, чтобы собрать всю возможную информацию и лишь потом умереть со странным выражением на лице. В детстве он читал все, что подворачивалось под руку. Так он и выучил английский. Даже когда ходил с друзьями на кинофестивали, чтобы поглазеть на не вырезанную цензурой обнаженку в зарубежных фильмах, он старался прочитать каждое слово в бесплатных программках.

Айян изучал мрачный сказ о белом карлике, уперев локти в стол и сжимая пальцами виски. Вид у него был скорее решительный, нежели заинтересованный. Но давалось трудно. Никак не получалось пробиться сквозь бесчувственную блеклость этой прозы. И тут до него долетел резкий лимонный дух. Он поднял голову. Это всегда зрелище.

Он быстро набрал номер и сказал:

– Доктор Опарна Гошмаулик, сэр. – Айян положил трубку и жестом пригласил посетительницу на бывалый черный диван. Ачарья велел впустить, но Айян хотел ее хорошенько разглядеть. – Придется подождать, мадам, – сказал он ей.

Миг, когда три месяца назад Опарна Гошмаулик пришла в Институт на собеседование, – синее сари, которое стенографы сочли коварнейшим мастерским приемом, жесткие волосы стянуты сзади в яростный узел, – стал потрясением. Даже теперь она, почти красивая в продуманно скромных бежевых шальварах, нацеленных на угомон мужчин, была целым событием. Престарелые ученые вечно заворачивали сюда из коридоров – излагать многочисленные истории о своем прошлом и о великих своих делах. А в интермедиях между наставлениями они пытались уловить запах ее дыхания.

У нее было круглое неприветливое лицо и безупречная породистая кожа, влажные губы и брови, изумленно, хотя, быть может, ненамеренно изогнутые. Глаза – иногда высокомерные и отстраненные, а иногда и улыбчивые.

Айян тайком подглядывал за ней, а она задумчиво смотрела в пол. Еще одна женщина высшей касты, для него недоступная. Она ездила в Кафедральную школу на заднем сиденье отцовского автомобиля. Потом – в Стэнфорд. А теперь вот – глава отдела астробиологии, одинокая королева подвальной лаборатории. Для этих женщин все просто. Того и гляди какой-нибудь бестолковый репортер напишет, что она «взяла штурмом мужской бастион». Такие женщины в наши дни только этим и заняты. Штурмуют мужские бастионы. «Вопреки всему» – все они. Но какую такую кабалу терпели эти женщины, чего их лишали их отцы, какие возможности они упустили, чего такого им не скормили, почему они так носятся со своей женской природой? Оджа Мани даже не догадывалась о существовании какой-то там «женской природы». «Уцененка» – вот как назвали бы ее женщины вроде Опарны и даже втихаря посмеялись бы над ней, если бы встретили: над пуд рой на ее загривке, над маслом в волосах и над желтым сиянием куркумы на лице.

К Опарне и всем ее подругам Айян ощущал безграничную ненависть. Конечно, и у них свои страдания. Преимущественно – из-за положения мужчин. Мужчинами они были одержимы. И под мужчинами подразумевали людей, не равных Айяну.

Опарна знала, что он на нее смотрит. Козел. Она вскинула взгляд и посмотрела ему в глаза. Айян на миг встретил это прямое жжение и отвернулся, однако и этого хватило понять, почему она все время казалась такой знакомой.

Какой бы сдержанной и нормальной она ни выглядела, в ее глазах он видел скрытое безумие, какое бывает у некоторых женщин, – оно подталкивает мужчин жениться на других, от греха подальше. Обещая мимолетность, они заманивают мужчин, а затем пугают их, убиваясь в неукротимых рыданиях или бормоча имя мужчины из своей далекой юности. Опарна Гошмаулик была наваждением, что для него навсегда за пределами досягаемости, но, невзирая на множество общественных рангов, разновидностей людей на свете считано, и с типажом Опарны иметь дело ему доводилось.

То было больше десяти лет назад, когда он еще трудился продавцом в «Эврике Форбз». В те времена он влюблял в себя машинисток, секретарш и продавщиц – зачаровывал их своей начитанностью, замыслами грядущих восстаний против богатых, шутками о браминах. Они разрешали ему тискать их груди на набережной Ворли. А дальше, заблуждаясь насчет порядочности, заговаривали о женитьбе. А в повисавшей паузе плакали. Так уж повелось на набережной Ворли: чары ластятся, любовь рыдает. И такая любовь его устрашала.

А когда они принимались отталкивать его руку от своей обездоленной груди и заводить разговоры о том, к чему все это клонится, и нашептывать о бесхитростности брака, он оставлял их с осознанием, что свою девственность они могут обналичить где-нибудь в другом месте. Но те, кто занимался с ним любовью в кустах на пляже Акса или в дешевых отелях Манори, – вот эти были опасны. Это их он увидел в обманчивом покое Опарны. Следом за их жеманной наготой и необузданными стонами, которые ему приходилось глушить, засовывая пальцы им в рот, следом за непринужденными комплиментами, какой он прекрасный любовник, какой заботливый и знающий, какой у него большой член (хотя не слишком-то со многими мужчинами они и спали), наступало безумие. Они рыдали безо всякой причины, болтали о смерти и просили жениться – с великой горечью, что под стать нищете бледно-желтых стен дешевых ночных комнат. Они научили его бояться любви и отправили на Фолкленд-стрит, на жесткие мат расы проститутки, простыни у которой все еще были мокры от пота клиентов, бывших с нею до него. Он раскачивал ее под собой и навсегда запомнил, что она при этом пела: «Джут бхоле каува кате». У песни не было смысла. Никаких метафор. Когда он попросил ее заткнуться, она ответила: «Но мне же надо как-то время коротать». Он бросил ей сколько-то купюр и удрал. Ее смех летел эхом ему в спину. Ни один скорбный крик из всех, какие он слышал в жизни, не шел ни в какое сравнение с этим безумным смехом – по глубине тоски.