Дорогой широкой - Святослав Логинов

— Да хоть куда. Земля русская широко лежит, не тут, так там мне место найдётся.

— А при чём здесь русская земля? Ты же еврейка, Маня!

— Да ну? — удивился Богородица. — А у меня в паспорте было написано: русский. Потом я, правда, паспорт по пьянке потерял, так что же меня за это из русских исключать?

Была в этих словах непробиваемая железная логика, и Юра бросил язвить, сдался…

— Ладно, — сказал он, — поехали вместе, пока едется. Только смотри, скорость у меня невысокая, в Москву ещё не сегодня попадёшь.

— А что я там потерял? Бывал я в Москве, нет там России, одна сутолока копится. Вот ты скажи, было ли так, чтобы в чёрный год спасение России из Москвы приходило? Из Нижнего — приходило, в последнюю войну — из Сибири панфиловцы пришли, а из Москвы — никогда. Россия, она лежит от моря и до моря, между небом и землёй, между Питером и Москвой. Там её и искать надо.

— Адрес точный, — сказал Юра, — на деревню дедушке. По такому адресу — да не найти? Отыщем твою Россию.

Дождик кончился быстро, июньские дожди вообще преходящи и теплы. Легко намочит, легко и высушит, поэтому так радостно прыгать по лужам, подставляя лицо ласковым каплям, весело кричать: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе я гущи!» Чёрная, но никого не пугающая туча уползла мыть закопчённый Петербург, а здесь, на самой границе Новгородской области, засияло солнце, разбрызгалось на мокром асфальте, заставило встряхнуться напоённые влагой цветы.

Главная дорога страны рассекала пополам не отысканную покуда Русь, поля по сторонам густо желтели одуванчиками. Было их так много, что и травы не видно за июньским цветением. Июнь в России солнечно-жёлтый от одуванчиков, июль — голубой и лиловый от иван-чая, колокольчиков и василька, и лишь в августе виден цвет травы: нежно-зелёный на отавах и выцветший там, где человек не смог или поленился пройти с косой.

— Гляди-ка, уже косят! — удивлённо воскликнул Юра, кивнув в сторону ближайшего поля, где два колёсных трактора бегали наперегонки, оставляя чисто выбритую прозелень. — Куда они так рано? Трава ещё не зацвела. Накосят одних одуванчиков, а с них не сено, а беда. Одуванчики пушиться в сушке начнут, скот такого есть не станет!

— Может, на силос? — предположил Богородица.

— Силос ближе к осени заготавливают, когда уже сушить нельзя.

— Тогда на зелёнку…

— Этакое поле на зелёнку стравливать?.. — не поверил Юра и круто повернул руль. — Поехали, глянем, чего это они не в срок сенокос начали.

Видимо, Богородице и впрямь было всё равно, куда ехать, ибо он ни полувзглядом не возразил против такого резкого поворота. Красивый заасфальтированный съезд очень быстро превратился в просёлок, раздолбанный колёсами и гусеницами тракторов. Есть такой тип дорог, которые никогда не бывают проходимыми. Зимой они угрожают раскатами и наледями, весной и осенью — лютой, густо замешенной грязью, а летом — мельчайшей, всепроникающей пылью, которая пудрит в фекальный цвет окрестности, а при первом же дождике немедля превращается всё в ту же густо замешенную грязь. Нет на такой дороге хода ни пешему, ни колёсному, одни трактора с мазохистским наслаждением расплёскивают глинистую почву, хотя и они, бывает, садятся на брюхо. Прежде в той грязи, как говорят, валялись свиньи да возились детишки — подрастающее поколение трактористов-механизаторов. Растаптывали грязюку до состояния невиданной липкости и пачкучести, громко распевали специальные грязетоптательные песни: «Мышка, мышка, засоси!» — для топтания ногами и «Каша-малаша — вкусная каша!» — для ручного замеса. Теперь дети в деревнях перевелись, а свиньи заперты по закутам и об уличных грязевых ваннах могут только мечтать. Грязь скучает; единственное развлечение, которое ей осталось: пленить случайного «жигулёнка» и заставить обормота, возомнившего себя шофёром, шлёпать в полуботиночках по бездонным дорожным хлябям в поисках гусеничного спасителя.

При виде катка грязь заволновалась, готовясь к небывалому развлечению — шестнадцатитонный каток ещё никогда не попадал в её объятия. Однако развлечения не получилось. Каток попросту не заметил, что его собираются пленять. Навалившись всей тяжестью, он выдавил грязь с ложа, так что дорога разом обнаружила свою сущность, обратившись в глубокую канаву. Рассказывают, что в скором времени канава заполнилась водой, в ней развелось невиданное количество рыбы, с Балтики прилетели тучи чаек и едва ли не судоходство развилось. Впрочем, мало ли что рассказывают; автор за умеренную плату может ещё и не такое придумать. А пока грязь осталась без добычи, канава, прежде называвшаяся просёлочной дорогой, стала называться просто канава, а путешественники прибыли в населённый пункт, перед которым на старом, советских времён, основании были накрепко приварены вырубленные из листового железа буквы с названием деревни: «Бредберёво». Очевидно, волна переименований докатилась и в эту ещё очень относительную глубинку.

Впрочем, хоть горшком назови, как сказал недавно Богородица. От перемены названия сущность не меняется — подобной теоремы в школьной математике нет, но всякий человек интуитивно чувствует истинность этого утверждения. А вот видимость и кажимость с изменением названия могут смениться на прямо противоположные. Что здесь первично, а что вторично — материалисту судить трудно, поскольку и название, и кажимость относятся к области идей. Именно идеи формируют наше будущее, а прошлое уже состоялось, закостенело и название ему: «История села Бредберёво». История эта имеет опосредованное отношение к путешествию из Петербурга в Москву, и желающие могут её пропустить. Но пусть потом не удивляются, когда кое-что окажется им непонятно. История, как известно, ничему не учит, но многое разъясняет.

Когда-то нынешнее Бредберёво считалось богатым посёлком, центральной усадьбой совхоза-миллионера, крупного овощеводческого хозяйства. Снабжали Ленинград капустой и морковью, а совхозных коров снабжали силосом и турнепсом. Сами овощеводы справиться со всеми полевыми работами не могли, да и не больно хотели. Конечно, пахали, щедро сыпали в землю минеральные удобрения, посмеиваясь над нитратной истерикой городских чудиков: «Подумаешь, нитраты! Быдло схавает!» Сеять тоже приходилось самим. Но на самые трудоёмкие и низкооплачиваемые работы из города пригоняли быдло: студентов, инженеришек, заводских рабочих. Экономисты говорят, что рабский труд непроизводителен, тем не менее именно на бесплатном, рабском труде горожан возросли совхозные миллионы. Быдло кое-как пропалывало выжженные аммиачной селитрой поля, быдло лениво рубило капусту и дёргало турнепс, а потом само же быдло и жрало всё это.

Удивительно гнусное слово «быдло»! Употребляется оно исключительно рабами и в отношении рабов. Природа власти такова, что всякий, самый ничтожный раб хоть в чём-то малом, но обладает властью измываться над другими. Вот этих других он и называет быдлом. Фасовщица в универсаме, глядя, как любимый Барсик гадит в холодильнике на варёную колбасу, нежно мурлычет: «Барсинька, кисонька!..» — а по поводу изгаженной, но не слишком дефицитной колбасы бросает небрежно: «Быдло сожрёт!» Но и сама фасовщица оказывается быдлом для водителя троллейбуса, который везёт её, словно мешок с нитратной картошкой. А водитель троллейбуса — быдло для совхозного полевода, который травит водителя той самой пресловутой картошкой… Быдло всё сожрёт! Но потом полевод является в город за продуктами и жрёт обосранную Барсиком колбасу, замыкая таким образом круг всеобщей быдловости. И нет уже людей, есть беспросветное быдло; нет России, растёт и ширится страна Быдляндия.