Николай I - Дмитрий Олейников

— Ваше величество, — отвечал я ему, — Всевышний дал Вам крепкое здоровье, и у Вас есть силы и время, чтобы поправить дела.

— Нет, исправить дела к лучшему я не в состоянии и должен сойти со сцены, с тем и вызвал тебя, чтоб попросить помочь мне. Дай мне яд, который бы позволил расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно (чтобы не вызвать кривотолков).

— Ваше величество, выполнить Ваше повеление мне запрещают и профессия, и совесть.

— Если не исполнишь этого, я найду возможным исполнить намеченное, ты знаешь меня, вопреки всему, любой ценой, но в твоих силах избавить меня от лишних мук. Поэтому повелеваю и прошу тебя во имя твоей преданности выполнить мою последнюю волю.

— Если воля Вашего величества неизменна, я исполню ее, но позвольте всё же поставить в известность о том государя-наследника, ибо меня как Вашего личного врача неминуемо обвинят в отравлении.

— Быть посему, но вначале дай мне яд»[495]. Рассказу доктора Мандта противостоит… рассказ

доктора Мандта, однако на этот раз не переданный через «посредников», а опубликованный вначале за границей, в 1883 году извлечённый из личных бумаг Александра II и почти сразу попавший на страницы журнала «Русский архив». По этому рассказу кризис наступил на пять дней позже известия о поражении в Евпатории, 17 февраля.

«Было около 10 минут четвертого, когда я остался наедине с больным Государем, в его маленькой неуютной спальне, дурно освещенной и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как объяснить самым мягким и пощадным образом мою цель больному… В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение; мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами.

…Он устремил на меня свои большие, блестящие и неподвижные глаза и произнёс:

— Скажите же мне, разве я должен умереть? Три раза готов был вырваться из моих уст самый

простой ответ… и три раза моё горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал:

— Да, Ваше Величество!

— Что же вы нашли вашим инструментом?

— Начало паралича …

— Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?

— Я исполняю данное мной обещание. Года полтора тому назад Вы мне однажды сказали: "Я требую, чтобы Вы сказали мне правду, если б настала та минута!" К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы ещё можете располагать несколькими часами жизни, Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем употребили бы их не зная, что Вас ожидает…»

Доктор залился слезами; император протянул ему руку в знак благодарности и промолвил: «Благодарю вас».

Через некоторое время Николай велел позвать членов императорской семьи и вообще взял руководство печальным обрядом прощания в собственные руки. Он подробным образом расписал, какую икону положить возле гроба и в какой зале Зимнего дворца устроить прощание, где поставить усыпальницу в Петропавловском соборе и на чём сэкономить ввиду войны (на пышном катафалке, на излишествах церемоний и т. д.). Николай сам определил, каким способом бальзамировать его останки, — при помощи электрического тока. К сожалению, именно выбранный им новый и малопроверенный способ бальзамирования внёс свою долю в распространение слухов об отравлении императора. Неудачно забальзамированное тело покойного стало быстро разлагаться — что можно было принять за признак отравления. Народ пускали прощаться к закрытому гробу — и это способствовало распространению слухов, позже выросших в легенду.

Последние часы жизни императора не были такими спокойными и безболезненными, как сообщали народу официальные источники. «Это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать», — признавался Николай окружившим его близким. «Удушье. Сильные мучения…» — только и нашёл сил записать в дневнике в те часы ещё наследник Александр Николаевич[496].

И тем не менее судьба дала императору возможность, редкую для русского монарха: умереть дома, в своей постели, проститься перед смертью с самыми близкими людьми: от детей и супруги до личных слуг и гренадёров дворцовой охраны. Каждого слабеющая рука государя осеняла крестным знамением.

В вестибюле бродила бледная, как мрамор, Нелидова. В глазах — растерянность и отчаяние. Чуткая императрица сказала Николаю со всем тактом: «Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Екатерина Тизенгаузен и Варенька Нелидова». Император всё понял и ответил: «Нет, дорогая, я больше не должен её видеть, ты ей скажи, что я прошу её меня простить, что я за неё молился и прошу её молиться за меня»[497].

— Могу ли не любить тебя? — говорил Николай императрице. — Когда мы впервые увиделись, сердце моё сказало мне: вот твой ангел-хранитель на всю жизнь. И пророчество сердца сбылось.

У Александры Фёдоровны вырвалось:

— Оставь меня подле себя; я хотела бы уйти с то бою вместе. Как радостно было бы вместе умереть!

Николай указал на детей:

— Не греши, ты должна сохранить себя для детей, отныне ты будешь для них центром…

В разговоре с наследником прозвучали горестные ноты:

— Мне хотелось, приняв на себя всё трудное, всё тяжёлое, оставить тебе Царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение сулило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете.

Известный эмигрант Пётр Владимирович Долгоруков, знаток российских великосветских тайн, утверждал, будто на смертном одре император взял с наследника слово, что тот исполнит два незаконченных дела: освободит восточных христиан от турецкого ига и освободит крестьян от ига помещиков[498]. Однако более осведомлённая дочь Николая, Ольга, вспоминала, что подобные слова были произнесены в начале Крымской войны («Я не доживу до осуществления своей мечты; твоим делом будет её закончить»[499]).

Внуку, Николаю Александровичу, император преподал свой последний урок: «Учись, как должно умирать!»[500]