Анжелика в Квебеке - Анн Голон

Пламенное призвание, которое подвигнуло эту девушку знатной фамилии пересечь моря для спасения душ этих бедных дикарей, сияло на лице молодой сестры, и она вела себя как мать, обретшая свое дитя.

Она уверила отца Жаклины, что монахини будут заботиться о ней, любить ее, что у нее не отнимут ее амулета, который она носила на шее для охраны от злых духов, что не забудут смазывать ее каждый день жиром, чтобы предохранить ее от холода зимой и от мошкары летом, хотя часть последних утверждений была, возможно, благочестивой не правдой.

Во всяком случае, Жаклина не будет ни в чем нуждаться и будет всегда сыта.

Господин Жолье переводил.

Послушница удалилась с прижавшейся к ней девочкой, продолжая разговаривать с ней, чтобы отвлечь ее от разлуки с отцом. Он, который был на голову выше всех окружающих, обратился к каждому с небольшой, очевидно, вежливой речью. Встав на колени, он вынул из своего вещевого мешка две шкурки выдры и куски лисьей шкуры, положил их на пол и попросил водки. Лица иезуитов стали суровыми. Луи Жолье резко ответил дикарю.

— Они неисправимы, — сказал граф де Ломени. — В прошлом году сагаморы горных индейцев пришли делегацией в Квебек, прося прекратить продажу водки, которая делает их убийцами: они, в помрачении рассудка, убивают собственных жен и детей. Но смотрите, этот уже позабыл собственные жалобы и клятвы.

Сагамор обратился к Анжелике и возобновил с помощью жестов свою просьбу. Только четверть кружки, казалось, умолял он, показывая мерку в помощью большого и указательного пальцев.

— Он знает, что мы ему не дадим. Он пробует уговорить вас, новенькую в Квебеке.

Дневной свет убывал. Появилось темное облако, и в полутьме вырисовывались только неясные силуэты лиц и рук. Луи Жолье вышел, говоря, что он попросит светильники.

Индеец тихо положил в угол свой лук, колчан и деревянный щит. Он не отчаялся и надеялся в конце концов получить немного алкоголя в обмен на свои меха и за дочь, которую он привел в дар монахиням, В глубине монастыря колокол продолжал призывно звонить короткими тихими ударами.

Переводчик вернулся с двумя серебряными трехсвечными подсвечниками. Он хотел уйти и забрать с собой своего дикаря. Но Мистангуш надеялся смягчить Анжелику и пытался своей мимикой позабавить ее и внушить ей жалость. Но она не поддавалась этому, зная, сколько скрывается упорства, наглости и хитрости за любезными улыбками туземцев, когда дело касается получения водки.

В конце концов месье Жолье ушел, он торопился на репетицию рождественских песнопений в хором маленьких учеников.

Сагамор уселся на пол, спиной к стене, под большим распятием. Он был неподвижен, как статуя, — и ждал. Светлело. Между туч прорезался луч солнца. Оба иезуита и священник беседовали в углу комнаты.

Анжелика слишком горела нетерпением, чтобы спокойно занять место на одном из стульев, расположенных вдоль стен. Она ходила взад и вперед, рассматривая картины.

Дверь тихо приотворилась, и в дверях появился похожий на ласку профиль Пиксаретта. Он широко улыбался, показывая все свои острые зубы, восхищенный, что ему удалось ее удивить. Осмотревшись кругом, с отвращением посмотрев на горного, индейца, он вошел в комнату и, взяв святой воды, перекрестился.

— Привет, Сагамор, почему ты пришел? — спросила Анжелика.

— Надо торопиться, — ответил загадочно Пиксаретт.

Так же благоговейно, как перед этим Мистангуш, он положил свое оружие, свой длинноствольный мушкет в угол и снял свой меховой плащ из черного медведя. Обнаженный, без всякой одежды, кроме кожаной набедренной повязки, медальонов и бус на шее, он никогда еще не казался таким нескладным со своими длинными, как ходули, тонкими ногами. Он вынул из-за пояса свою трубку, набил ее черным табаком, закурил и после нескольких затяжек передал ее горцу, который поторопился последовать его примеру. Они курили каждый трубку другого, знак мира. Пиксаретт, абенак наррангассет, сын прекрасных высоких лесов Юга, глубоко презирал эти северные племена, которые блуждают среди чахлых деревьев, но правила индейского гостеприимства и христианского милосердия принуждали его быть вежливым. Раз дело не касалось врага Бога…

Выполнив свой долг, он вернулся на свое место и уселся на медвежьей шкуре с другой стороны двери.

Становилось все темнее, только золотистые блики освещали предметы и блестящий паркет.

Анжелика, которую отвлекло от ожидания появление новообращенного, снова начала ходить взад и вперед по приемной.

— Почему ты мечешься, как худой волк в западне? — спросил Пиксаретт, который провожал ее насмешливым взглядом.

— Потому что я жду с нетерпением. Я хочу, чтобы все скорее кончилось. Ты сам сказал, что надо торопиться.

— Кого ты ждешь?

— Мать Магдалину.

— Она здесь.

Анжелика вздрогнула. Сколько же времени был отдернут Занавес у деревянной решетки, и монахиня, которая была за ней, могла незаметно наблюдать за той, которую ей представили как Анжелику де Пейрак, Даму Серебристого Озера?

Анжелика удивилась, что не почувствовала на себе этого угрожающего взгляда. Приблизившись к решетке, она подумала, что стала жертвой ошибки, настолько внешность маленькой урсулинки показалась ей безобидной и неподходящей для ясновидящей.

У матери Магдалины была детская физиономия, которую белый чепец, обрамляющий, ее лицо, делал немного кукольной. Посты, которыми она себя изнуряла, казалось, не отразились на ее внешности, хотя были дни, когда она питалась только воздухом. У нее был матово-белый цвет лица, как у людей, которые редко бывают на солнце. Цветок в тени. Она носила круглые очки в металлической оправе, и если бы не это, она походила бы на прелестную Царицу Небесную с фарфоровым цветом лица в изображении фламандских художников.

В глубине кельи, рядом со столом, где горела масляная лампа, был виден силуэт другой монахини под черной вуалью, видимо настоятельницы.

Анжелика приблизилась на расстояние шага от решетки, из-за которой на нее смотрела мать Магдалина.

— Что же, — спросила Анжелика, — разве я — женщина-демон?

Неожиданно молодая монахиня рассмеялась.

— Нет! — воскликнула она, — и вы это отлично знаете!

Тогда присутствующие придвинули стулья и расположились перед решеткой.

Анжелика села посередине, напротив матери Магдалины, отец Жоррас справа от нее, отец Мобеж слева, а Ломени позади. Аббат Морильо сел на табурет и положил принадлежности для письма на колени. Вверху страницы он нарисовал крест, а затем написал имена присутствующих.

Протокол этой беседы, который он составил для епископата и иезуитов, начинался следующими словами:

Первая заговорила представшая перед обществом вышеназванная дама де Пейрак, обратившись к нашей сестре урсулинке матери Магдалине де ля Круа.

Вопрос: Что же? Разве я — женщина-демон?