Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

Гэри бормотал тогда, что так млеть от каких-то обтесанных каменных глыб — безумие. Цитировал Эрнеста Ренана. Вспоминал, что остров Большой у берегов Бретани был удален с карты потому, что барон Осман[31]практически стер его с лица земли, превратив в один большой карьер для добычи камня, из которого строили прекрасные парижские здания.

— И по-твоему, это порядочно, а? Уничтожить остров, чтобы построить город?

— Ну и ладно, мне не важны средства, раз результат так прекрасен. Со всего мира люди съезжаются, чтобы посмотреть Париж. А кому интересен остров Большой? Да плевать на него!

— Для тебя золото все, что блестит.

— Для меня все, что блестит, красиво… Особенно когда речь о Париже.

— И потом он выскочка, такой же барон, как я — китайская балерина!

— И на это мне плевать! Замолчи уже.

— Поцелуй меня…

— Даже и не мечтай, пока я не придумаю идею!

Тогда он насвистывал песню камня, потерявшего родину, стон раненого камня, вырванного из карьера, обтесанного под единый стандарт, утратившего свой привычный облик и запах родного острова, его плач по жизни в изгнании, среди смога, граффити и писающих на него собак.

Гортензия решала не обращать на него внимания. Или огрызалась — дескать, заткнись.

Время от времени он исчезал. Заворачивал за угол улицы Маргерит и бульвара Курсель, заходил в кондитерскую «Эдиар», покупал кучу разных шоколадок и цукатов, болтал с продавщицей-креолкой, нахваливавшей засахаренные ананасы, или в доме 221 по улице Фобур-Сент-Оноре (напротив концертного зала «Плейель») садился за рояль и рассеянно пробегал пальцами по клавиатуре.

А Гортензия все ломала голову над своей идеей.

Он вновь улетучивался, перебегал улицу, заскакивал в книжный бутик «Марьяж» и проходил в знаменитый «Чайный подвал». Вдыхал ароматы отборных сортов черного, белого и зеленого чая в больших красных банках, которые подавал ему чрезвычайно серьезный молодой продавец. Он кивал с видом знатока, что-то покупал, вновь переходил улицу и оказывался в «Доме шоколада», где погружался в сладостные мечтания…

Потом ему приходилось бежать, чтобы нагнать Гортензию.

— Но почему же? Почему? — вопрошал Гэри, протягивая любимой шоколадную вафлю. — Почему ты зациклилась на этих домах из обтесанного камня? Бессмыслица! Пойди лучше в музей, картинную галерею, поболтайся по букинистическим. Вот где идеи. Целая куча идей.

— Потому что в детстве меня поразила красота парижских зданий, и когда гуляю по Парижу, я словно наслаждаюсь произведением искусства. Ты не видишь, что здесь красота на каждом углу?

Гэри пожимал плечами.

Время шло. Гортензия с каждым днем становилась все мрачнее.

Миновало 26 декабря.

Затем 27-е, 28-е, 29-е, 30-е…

Они все бродили в поисках идеи.

Гэри уже не напевал. Не фотографировал великолепные фасады. Не покупал курагу в шоколаде и мороженые каштаны. Больше не пытался ее поцеловать. Не клал руку ей на плечо. Он просил передышки. Попить горячего шоколада с миндальными пирожными в «Ладуре» или заказать в пивной здоровенный «Париж-Брест»[32]с огромным количеством взбитых сливок. Или пойти в киношку, где тот самый таинственный дух витает и нашептывает идеи в темных залах, и она повернет к нему губы, и…

Она заткнула уши и с безумным упорством устремилась вперед.

— Ты не обязан со мной ходить! — бросила она, прибавив шагу.

— А что еще-то делать? Снимать девиц на набережных Сены? Изображать дуэнью с Зоэ и Гаэтаном, в одиночестве жевать поп-корн перед экраном? Нет уж, спасибо… по крайней мере с тобой я могу развеяться, я вижу автобусы, каштаны, площади и перекрестки, зеленые фонтанчики Уоллеса, там удается перехватить шоколадку, там коснуться клавиш… и к концу каникул я смогу сказать, что знаю Париж. По крайней мере зажиточный, буржуазный Париж, не тот Париж, который кишмя кишит и воняет…

Гортензия остановилась, долго смотрела на него, улыбнулась самой прекрасной из своих улыбок и пообещала:

— Если я найду ту самую идею, я тебе отдамся. Вся как есть…

— Честно? — спросил Гэри, недоверчиво подняв бровь.

— Честнее не бывает, — сказала Гортензия, придвинувшись так близко, что он почувствовал на губах ее горячее дыхание.

— Но, — сказал он, резко высвободившись, — может, мне уже не хочется… Может, я нашел девушку, которая…

— Ах! Ну пожалуйста, Гэри! Не начинай!

— Желание так мимолетно, my lovely one, нужно ловить его сразу, едва появится… Не знаю, смогу ли я завтра так же верно стоять на посту…

— Значит, твое желание скудно и убого, но я на это не обижаюсь!

— Желание эфемерно и непредсказуемо, и я доверяю ему, чтобы неустанно удивляться… А иначе это уже не желание, а рутина…

Он крутанулся на месте и ушел.

Наконец 31 декабря появился тот самый таинственный дух и нашептал все, что надо.

Это случилось под вечер чудесного зимнего дня, когда солнце закатывается за крыши и голубой прозрачный воздух начинает сереть, а по плечам прокатывается волна откуда-то взявшегося холода…

Гортензия уселась на скамейку в парке. Нос задран к солнцу, нижняя губа капризно оттопырена…

— Всего двадцать четыре часа, Гэри, всего двадцать четыре часа, и если ничего не придумаю, я буду бормотать что-то невнятное в трубку, когда мне позвонит мисс Фарланд. Чувствую себя как большой кит, задыхающийся на пляже.

— О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… — пропел Гэри на мотив Yellow Submarine, танцуя вокруг скамейки.

— Прекрати! От тебя голова кружится!

— Сон и аппетит, сон и аппетит!

— Прекрати! Говорю тебе — прекрати! Если ты думаешь, что это остроумно…

— Серо-белый кит, серо-белый кит!

Гортензия вскочила и подняла руку, чтобы заткнуть ему рот.

Ее рука застыла в воздухе, и Гэри подумал, что она таким образом восхваляет его вокальные данные. Он поклонился, чтобы она ему похлопала, трижды махнул в воздухе воображаемой мушкетерской шляпой, пропел:

— О, благодарю, благодарю! Благодарю вас, прекрасная дама! Мое сердце трепещет при мысли, что вы… — и вдруг был прерван сухим и резким:

— Хорош идиотничать! К нам идут Жозиана и Младшенький.