Странный Томас - Дин Кунц

— А что делает она… кастрирует его? Именно это сделала бы я тем самым ножом, которым резала грейпфрут.

— «Публичный враг» снимался в 1931 году. Тогда кастрацию на экране не показывали.

— Да, каким незрелым было искусство. И до каких высот оно поднялось теперь. Дать тебе половинку моего грейпфрута и браться за нож?

— Я лишь говорю, что люблю тебя и волнуюсь о тебе.

— Я тоже люблю тебя, сладенький. Поэтому обещаю не есть ленч на площадке мини-гольфа. Съем его в «Берк-и-Бейли». Если рассыплю соль, обязательно брошу щепотку через плечо. Чего там, брошу солонку.

— Спасибо. Но я по-прежнему думаю, а не швырнуть ли в тебя половинкой грейпфрута.

В доме Такуды на Хэмптон-уэй не осталось ни одного бодэча. Даже не верилось, что ночью они там просто кишели.

Когда я припарковался перед домом, поднялись ворота гаража. Кен Такуда выезжал задним ходом на своем «Линкольне Навигаторе».

Увидев, что я иду по подъездной дорожке, он остановил внедорожник, опустил стекло.

— Доброе утро, мистер Томас.

Он — единственный из моих знакомых, кто обращается ко мне так формально.

— Доброе утро, сэр. Прекрасное утро, не так ли?

— Великолепное утро, — кивнул он. — И день знаменательный, как и любой другой день, полный новых возможностей.

Доктор Такуда работает в филиале Калифорнийского университета в Пико Мундо. Преподает английскую литературу двадцатого столетия.

Учитывая, что модернистская и современная литература, какой ее подают в большинстве университетов, выглядит мрачной, циничной, болезненно впечатлительной, пессимистичной, человеконенавистнической, написанной людьми, склонными к суициду, которые рано или поздно сводят счеты с жизнью посредством алкоголя, наркотиков или стрелкового оружия, профессор Такуда на удивление веселый человек.

— Я хочу посоветоваться с вами насчет своего будущего, — солгал я. — Думаю о том, чтобы поступить в колледж, а потом, возможно, защитить докторскую диссертацию, избрать карьеру ученого, как вы.

Бледнея, его цветущее азиатское лицо приобретало серо-коричневый оттенок.

— Знаете, мистер Томас, я — сторонник получения образования, но могу рекомендовать университетскую карьеру только в научно-технической сфере. В остальном академическая среда — сточная канава, заполненная неразумностью, ненавистью, завистью, преследованием собственных интересов. Я уйду оттуда, как только заработаю пенсионный пакет, полагающийся за двадцатипятилетний стаж, а потом буду писать романы, как Оззи Бун.

— Но, сэр, вы всегда кажетесь таким счастливым.

— В брюхе Левиафана, мистер Томас, человек может либо впасть в отчаяние и погибнуть, либо сохранять бодрость духа и выжить, — и он ослепительно улыбнулся.

Я, конечно, не ожидал такого ответа, но не стал отклоняться от первоначального плана: узнать, что он собирался делать во второй половине дня, и, таким образом, выяснить, где нанесет удар дружок Робертсона.

— И все же я хотел бы поговорить с вами об этом.

— В мире очень мало скромных хороших поваров и слишком много раздувающихся от важности профессоров, но мы можем поговорить об этом, если хотите. Позвоните в университет и попросите соединить с моим офисом. Моя помощница назначит вам время.

— Я надеялся, что мы сможем поговорить этим утром, сэр.

— Сейчас? Что вызвало такую тягу к академической карьере?

— Я должен серьезно подумать о будущем. В субботу я собираюсь жениться.

— Невеста — мисс Броуэн Ллевеллин?

— Да, сэр.

— Мистер Томас, у вас есть редкая возможность обрести рай на земле, и не стоит вам отравлять жизнь университетом или торговлей наркотиками. У меня сегодня лекция, после нее два семинара. Потом ленч и поход в кино с семьей, так что, боюсь, ваше внезапное стремление к самоуничтожению мы сможем обсудить только завтра.

— А куда вы пойдете на ленч, сэр? В «Гриль»?

— Решение будут принимать дети. Это их день.

— И какой фильм вы хотите посмотреть?

— Про собаку и инопланетянина.

— Не надо, — сказал я, хотя и не видел фильма. — Он плохой.

— Его все хвалят.

— Он отвратительный.

— А критикам нравится.

— Рэндалл Джаррелл сказал, что искусство — вечно, а критики — насекомые, живущие один день.

— Позвоните мне в офис, мистер Томас. Мы поговорим завтра.

Он поднял стекло, выкатился с подъездной дорожки на мостовую и поехал, сначала в университет, а потом на встречу со смертью.

Николина Пибоди, пяти лет от роду, была одета в розовые кроссовки, розовые шорты и розовую футболку. И часы на левой руке были с розовым ремешком и розовой поросячьей мордочкой на циферблате.

— Когда я вырасту и смогу сама покупать себе одежду, — сообщила она мне, — то буду носить только розовое, розовое и розовое, каждый день, круглый год, всегда.

Леванна Пибоди, почти семилетняя, закатила глаза.

— И все будут думать, что ты — проститутка.

Виола как раз вошла в гостиную с праздничным тортом на блюде под прозрачной крышкой.

— Леванна! Нельзя так говорить. От этого слова полшага до ругательств и лишения на две недели денег на карманные расходы.

— Кто такая проститутка? — спросила Николина.

— Та, кто носит розовое и целует мужчин за деньги, — ответила Леванна голосом многоопытной женщины.

Я взял торт у Виолы.

— Я только захвачу сумку с развивающими книгами, и мы готовы, — сказала она.

Я уже успел прогуляться по дому. Ни в одном из углов бодэчей не обнаружил.

— Если я буду целовать мужчин бесплатно, тогда я смогу носить розовое и не быть проституткой, — продолжала отстаивать свой любимый цвет Николина.

— Если ты собираешься целовать многих мужчин бесплатно, то будешь давалкой, — гнула свое Леванна.

— Леванна, достаточно! — возвысила голос Виола.

— Но, мама, — Леванна повернулась к ней, — должна же она рано или поздно узнать правду жизни.

Заметив, что дискуссия сестер забавляет меня, Николина решила, что ставить точку рано.

— Ты даже не знаешь, кто такая проститутка, ты только думаешь, что знаешь.

— Я-то знаю, — самодовольно ответила Леванна.

Девочки первыми пошли по дорожке к автомобилю миссис Санчес, который я оставил у тротуара. Я последовал за ними.

Заперев входную дверь, к нам присоединилась и Виола. Положила сумку с развивающими книгами на заднее сиденье к девочкам, сама села на переднее. Я передал ей торт, закрыл ее дверцу.