Карнакки - охотник за привидениями - Уильям Хоуп Ходжсон

Чуть погодя спереди нам просигналила посыльная шлюпка, тут же причалившая к борту. Мальчишка-посыльный прислал мне срочное письмо от владельцев корабля, приглашающее немедленно спуститься на берег по важному делу. Пока я читал его, ко мне подошел старший таможенник, уже собравшийся на берег, и мне пришлось обменяться с ним несколькими словами.

Он со своими людьми, бесспорно, осмотрел корабль в рекордное время. Было уже очевидно, что Седвелл является шпионом таможни, засланным к нам на все плавание туда и обратно, чтобы найти улики против офицеров или самого корабля.

Власти иногда поступают подобным образом (хотя никогда не признаются в этом) в том случае, если подозревают какой-то корабль в контрабанде, хотя не могут собрать никаких доказательств против него.

— Не согласитесь ли доставить меня на берег в вашей шлюпке? — спросил я у начальника досмотра, обмениваясь с ними рукопожатием. — Владельцы корабля срочно вызывают меня на берег.

Он любезно согласился, и я крикнул стюарду, чтобы он принес мой чемодан, который только что собрал в моей каюте.

— Оставляю все дела на вас, мистер, — обратился я к первому помощнику. — Как только покончу с делами, остановлюсь в отеле «Гвалия».

Это было сказано, чтобы он знал, где найти меня, прежде чем отправиться на обед, который я обещал ему и второму помощнику.

Через двадцать минут я уже оказался на берегу и половину пути от причала провел в такси вместе с нашим любезным, но опасным врагом, начальником службы таможенного досмотра. И расставаясь с ним, я все думал, успел ли он уже послать лодку на поиски утопленного сахарина? Странная, едва ли не дружеская схватка идет между нами… странная и не менее опасная от той вежливости и обходительности, с которыми может быть нанесен разящий удар. И вот в этом такси рядом со мной сидит приятный и благовоспитанный человек, который при первой же возможности сделает все от него зависящее, чтобы доставить мне самые серьезные неприятности, в то время как благодаря собственному уму до сих пор мне удавалось обводить его вокруг пальца, о чем знает — и не имеет никаких доказательств — и он сам, и его начальство, время от времени, безусловно, устраивавшее ему, благодаря моим стараниям, изрядные выволочки.

Мне показалось, что в глазах его промелькнула тайная мысль, прежде чем, обменявшись со мной рукопожатием, он сошел на мостовую. Вне сомнения, он уже предвкушал, как этой же ночью поймает нас, плывущих на приманку из утопленной банки с сахарином.

Быть может, при прощании лукавая искорка промелькнула и в моих глазах. «Он будет ждать долго, во всяком случае в том, что касается меня, прежде чем большая банка из-под краски удостоится посещения. Если бы только он знал то, что известно мне». Так подумал я, с улыбкой откидываясь назад.

А потом я погрузился в более серьезные размышления — сотня фунтов сахарина стоит изрядного количества денег. Но такую ставку поставили мои помощники на один-единственный бросок игральной кости в руках таможенников, если так можно выразиться.

Ну, ладно! Ладно!.. И мысли мои обратились к обеду. Во всяком случае, я обещал, что он будет веселым.

Обед нам подали в кабинете ресторана «У Сесиля».

— Мистер Армс и мистер Джеймс, — сказал я, вручая каждому из них по крупной и оттого приятной сумме, — оказия подразумевает веселье с нашей стороны, и, на мой взгляд, наш маленький праздник имеет под собой едва ли не моральное оправдание.

Подчиненные улыбнулись мне, и я поднял бокал.

— Слушайте мой тост: За муку, набитую в банку из-под краски, за шпика, оставленного нами без маски, за два чемодана, в которых уместился товар, за полученный нами навар, за таможенников, надутых нами, за тупицу Седвелла, слышавшего только то, что хотели мы сами, за успех и за нас, и за этот радостный час!

Зарифмовал я свое пожелание, пока дожидался парней, и думаю, что из нескладушки этой все становится ясным. И мы сели пить и веселиться; и пока мы пили, не сомневаюсь, на темных водах реки несколько таможенников, ежась и чертыхаясь, ожидали не торопящихся попадаться в их лапы контрабандистов.

— Все дело в материале, — промолвил старый судовой врач, — в материале и условиях… а может быть, — добавил он неторопливо, — существует и третий фактор… да, третий; но тут, тут… — оборвав незаконченное предложение, он принялся набивать трубку.

— Продолжайте, доктор, — заговорили мы, поощряя его к продолжению и рассчитывая на интересный рассказ. Мы сидели в курительной комнате «Сенд-а-леи», бежавшей по волнам Северной Атлантики, и доктор пользовался в нашем обществе репутацией чудака. Набив полностью свою трубку, он раскурил ее, а потом, устроившись поудобнее, приступил к более полному изложению своих мыслей.

— Материалом, — проговорил он с глубокой убежденностью, — неизбежно становится среда выражения жизненной силы — точка ее опоры, по сути дела; при отсутствии таковой она делается неспособной проявить себя, или, точнее, выразить себя в любой форме или облике, понятном или очевидном для нас. Доля материала в создании того, что мы именуем жизнью, в предоставлении жизненной силе возможности проявить себя, настолько велика, что, согласно моим убеждениям, при наличии надлежащих условий она могла бы проявить себя и в столь безнадежной среде, как простое пиленое полено; ибо, джентльмены, скажу вам, что жизненная сила сразу свирепа и неразборчива как огонь-разрушитель; в то время как некоторые начинают сейчас называть саму сущность жизни просто буйной. Здесь усматривается некий кажущийся парадокс, — заключил он, покачав старой седой головой.

— Да, доктор, — согласился я. — Короче говоря, вы утверждаете, что жизнь — это предмет, состояние, факт или элемент, зовите его как угодно, нуждающийся в материале, чтобы проявить себя, и при наличии такового материала вместе с соответствующими условиями возникает жизнь. Иными словами, жизнь представляет собой продукт развития, проявленный через материю и порожденный условиями… так?

— В той мере, насколько мы понимаем мир, — проговорил старый доктор. — Хотя, имейте ввиду, что может существовать и третий фактор. Однако в сердце своем я предполагаю, что все дело в химии… условиях и подходящей среде; однако при определенных условиях тварь может сделаться настолько могущественной, что сумеет захватить тот объект, в котором проявляет себя. Такая сила генерируется условиями; но, тем не менее, это не подводит нас даже на йоту к ее объяснению, как это оказывается в случае электричества или огня. Все три эти силы принадлежат к числу внешних… чудовищ внешнего пространства. Ничто из того, что мы способны сделать, не создаст ни одной из них; в нашей власти лежит лишь возможность создать условия, заставить их проявиться перед нашими физическими чувствами. Я выразился понятно?

— Да, доктор, в известной степени, — проговорил я. — Однако не стану соглашаться с вами, хотя, кажется, понимаю вас. Электричество и огонь принадлежат к числу сил, которые я назвал бы естественными, однако жизнь иногда абстрактна и представляет собой нечто вроде пронизывающего все вокруг бодрствования. Нет, я не умею этого объяснить! Да и кто сможет? Но она носит духовный характер и не является предметом, порожденным условиями — подобно огню, как вы сказали, или электричеству. Ваша мысль просто ужасна. Жизнь — это разновидность духовной тайны…