Ангелы на кончике иглы - Юрий Дружников

– Шеф хочет меня поздравить.

– Только-то!

– Разве этого мало? По коням, чекисты! По-русски говоря, шабаш!

– «Шабаш» – русское слово? – удивился Максим Петрович. – Ничего подобного! Это слово древнееврейское и означает «суббота».

– А в словарях – оно русское. И это скрывают от народа.

– С твоей помощью, Рап, оно обрусело.

– Давайте расходиться, дети, пока пьянку не застукал Кашин.

Закаморный взял со стола пустую бутылку и сунул во внутренний карман пальто.

В тот вечер «свежей головой» была Сироткина. Дежурить по номеру было для нее мучением. Надежда была общительна, а редакция к вечеру пустела. Приходилось накапливать информацию внутри себя, держать новости до следующего дня. И потому ей было скучно. После того как Ягубов подписал номер в печать, все уехали, и в редакции осталась Надя одна.

На подписанных полосах в цехе кое-что доисправляли, потом полосы увозили снимать матрицы. Полосы, теперь уже ненужные (если не произойдет ЧП), привозили обратно и наутро, когда они уже не могли понадобиться, рассыпали. Матрицы шли в стереотипный цех. Чумазые стереотиперы отливали в металле полукруглые щиты, и написанное на хлипкой бумаге хлипкое слово обретало металлический звон. Крюки транспортера несли стереотипы в ротационный цех. Там их ставили в ротации, подгоняли, просовывали между валами бумагу, пробовали пускать машины. Краска ложилась неровно. Машины останавливали, стереотипы снимали, подкладывали обрывки газеты под те места, где краска легла плохо, снова ставили стереотипы на место и опять пускали машины. Потом начиналась возня с совпадением второй, красной краски, которой был помечен лозунг или рамка вокруг особо важного сообщения. А драгоценное ночное время, когда надо видеть розовые сны или веселиться, пропадало.

Сироткина сидела в пустом ожидании. Даже позвонить некому, излить душу. Все давно спят. Она сидела в просторном кресле за столом редактора. Демократ Макарцев считал, что такое доверие «свежей голове» увеличивает чувство ответственности сотрудника. Двери во второй, личный, кабинет Макарцева и его комнату для отдыха с отдельным выходом были, естественно, заперты. Слева стоял мертвый пульт селектора: какой отдел ни нажимай, хотя и раздастся сейчас пронзительный звонок в отделе, но там никого нет. Маятник часов медленно толкался то в одну сторону, то в другую. Надежда старилась в кабинете, и никому не было до этого дела.

Она стала выдвигать из стола ящики. В них лежали телефонные справочники ЦК, горкома, Моссовета с грифом «Для служебного пользования», будто нашелся бы на свете человек, который читал их для личного наслаждения. Пачки буклетов и рекламных проспектов туристских фирм многих стран, в которые ездил редактор, лежали тут, и Надежда без особого интереса полистала их. Потом пошли копии отчетов бухгалтерии о расходовании газетой средств, перемежаясь с поздравлениями редактору к Новому году и Дню Советской армии, еще не выброшенные Анной Семеновной. Это все Надежда отложила целой пачкой.

Вдруг взгляд ее упал на толстый конверт, который она вынула из стола. Узнать, о чем редактор хочет советоваться в КГБ, она решила немедленно. Она извлекла маркиза де Кюстина и тут же начала читать его, позабыв обо всем остальном. Оторвалась она, когда было около часу. До пуска ротационных машин оставалось чуть-чуть. Надины мысли вернулись к Ивлеву. Она покраснела, вспомнив, сколько глупостей наделала днем, и твердо сказала себе, что этого больше не повторится.

– Поклянись! – сказала она себе.

– Клянусь! – ответила себе она.

Тут отворились обе двери, составлявшие тамбур макарцевского кабинета, и появился Ивлев. В первое мгновение зрачки у Нади расширились, и она снова почувствовала, что краснеет. Казалось, появись сейчас Иисус Христос, Сироткина изумилась бы меньше. Но сегодня Ивлев значил для нее больше Христа. Христос был для нее бестелесен, а Ивлеву она уже принадлежала, хотя ничего не было.

Вячеслав еще держался за ручку двери, когда Надя нашлась. Только женщине дана эта сообразительность: превратить неожиданную ситуацию в обычную и даже будто бы ясную ей заранее.

– Вам кого? – невозмутимо спросила Сироткина, и лишь глаза ее лукаво блеснули под настольной лампой. – Я вас не вызывала. Вы по какому вопросу?

Он пришел сам, и наконец-то у нее есть возможность сделать вид, что он ей вовсе не нужен, что она к нему абсолютно равнодушна. Подумать только! Несколько часов назад она должна была быть и женщиной, и мужчиной, преодолевать себя и его, стыдясь, добиваться… А теперь он стоял, внимательно на нее глядя и даже вроде бы волнуясь.

– Я помешал?

Она не ответила, похлопала глазами, проверяя, не сон ли это.

– Вы устали и хотите спать?

Он, оказывается, глупый. Она закрыла глаза вовсе не потому!

– Мяу!… – она, потянувшись, замурлыкала. – Так по какому вопросу вы пришли ко мне на прием?

– По личному, – объяснил он. – Можно?

Вячеслав приблизился, перегнулся и положил свои руки на ее, лежащие на холодном стекле макарцевского стола. Она почувствовала гнет его рук и мгновенно стала безропотной, как днем у него в комнате. Все предыдущие намерения испарились, сердце застучало чаще. Она ждала. Отпустив одну ее руку, он надавил пальцем кнопку настольной лампы. Стало темнее. Из окна падал рассеянный свет, делая лицо Нади нерезким в желтоватом сумраке. Он потянул ее за пальцы к себе. Сироткина поднялась с кресла и плавно проплыла вокруг стола, словно ведомая в неизвестном танце.

– Да? – спросил он.

Это «да» донеслось до нее издалека, будто долго летало по редакторскому кабинету, отражаясь от стен и потолка, прежде чем попасть ей в уши.

– Что – да? – переспросила она беззвучно, одними губами.

– Не передумала?

Усмехнувшись краешком губ, она медленно покачала головой, осуждая его за эти сомнения, и, склонив голову, подставила ему приоткрытый рот. Вячеслав поцеловал краешки рта, все еще опасаясь запрета. А она, испугавшись, как бы он не принял ее стеснительность за отсутствие желания, и вспомнив, что он делал с ней днем, провела руками у него по спине, потом перевела их к нему на грудь, отодвинула в сторону галстук, расстегнула одну за другой пуговицы рубашки и просунула руки внутрь, потом резко поднялась и начала снимать с себя одежду; аккуратно отделяя от себя каждую часть, она протягивала ее Ивлеву и целовала его после каждой отданной ему детали.

– Сейчас я люблю тебя, – сказал он.

Она кивнула, что могло означать: само собой разумеется, сейчас ты меня любишь. Сейчас меня нельзя не любить. Но она не пошевелилась, стояла в шаге от него, растерзанного и навьюченного ее вещами. Он оглянулся, ища куда бы деть ее одежду, и положил на узкий длинный стол, за которым редакторы отделов собирались на планерку. Потом он взял Надю за локти, приподнял и посадил на стол Макарцева.