Зимняя война - Елена Крюкова

Авессалом прищурился, вгляделся вдаль. Улицы были заволокнуты дымом, гарь лезла во все щели. Жители плотно запахивали оконные створки. Бедные. Стекло выбивается взрывной волной. Бомба пробивает крышу насквозь. Остальное дело огня. Стоп. Вот они идут — по другой стороне улицы.

Они подходили к Авессалому, тоже до горла одетые в черное — два черных человека, и он улыбнулся зубами, а глаза помрачнели.

— Здравствуй, Давид. Здравствуй, Ионафан.

Давид стал против него, и дым заволокнул его. Он не видел Давидова лица. Ионафан стащил с лица светонепроницаемые очки. О, как молод, и волосы золотые падают на плечи водопадом. Зрачки широкие. С наркотиками наверняка знаком. Щека дергается — мышцу сводит непрошеным вечным тиком. Так вот они какие, его напарники. Вы против Яна, Марко и Люка. Вы против генерала Ингвара. Ингвар хитрая бестия. Один его завербованный медведь, этот идиот, исполосованный вдоль и поперек, стоит их четверых. Почему не пришел четвертый? Четвертого нет. Как это нет?! Его нет. Он умер. Его имя! У него юродское имечко. Нечеловеческое. Он что, Антихрист?!.. Кончайте шуточки. Я найду его. Его имя!

Засвистел снаряд. Черный камень падал с неба и свистел, и прохожие завопили, шарахнулись, полегли в снег и грязь, упали на животы, закрыли головы руками. Трое в черном стояли спокойно среди белых снегов, курили, перебрасывались тихими непонятными словечками. Небесная кара постигла соседний дом, он затрещал, кусок стены отвалился, раздался ужасающий грохот, внутри, за стеклами и кладкой кирпича, послышались истошные вопли. Через мгновенье дом человеков был объят пламенем. Лучше просидеть в тюрьме тридцать лет, чем сгореть живьем. Там дети, Авессалом! Дети были и в наших тюрьмах в тайге, в пустыне, на Островах. Детей бросали на лед и обливали водой из шлангов, и они застывали на морозе, и утром гладкие твердые трупики сбрасывали в отхожие ямы.

Ионафан потер ладонью наморщенный лоб, и золотая прядь протянулась у него поперек лица, и он пытался отбросить ее пальцами, но она как прилипла, она зачеркивала его лицо ярким, драгоценным золотом, — ах, как горят его длинные волосы в черном пожарищном дыму, в черноте Войны, гляди-ка, золотая голова, дорого продашь, задешево возьмут. Его имя!

Пальцы Авессалома сжали в кармане черный ледяной металл нагана. Им нужен четвертый. Если четвертый проболтается, им всем крышка.

— Его зовут Рифмакиссо или Рифмадиссо, точно не помню, — угрюмо сказал Ионафан, и золотая прядь залезла ему в рот. — Он здешний сумасшедший. Или прикидывается им. Он очень много знает. Коромысло молится на него. Держит его из-за его знанья. Коромысло знает, зачем идет Зимняя Война.

Давид размахнулся и дал Ионафану пощечину. Тот покачнулся, схватился за заалевшую под золотом волос щеку.

— Придержи язык!.. мы и себе не должны открывать наше знанье, не то что друг другу!..

— Давид прав. Имя я запомнил. Теперь я вам сообщаю, что Сапфир у меня.

Они глазами спросили его: где? Он хлопнул себя ладонью по ляжке. Там, под штанами, свежезашитая рана, и под швом — выпуклость величиною с перепелиное яйцо. Рана забинтована крепко, мастеровито. После того, как сестра милосердия перебинтовала ему ногу, он прямо на госпитальном столе изнасиловал ее. Она пищала, как цыпленок.

— Вы есть хотите? У меня с собой черный хлеб, намазанный черной икрой, чернослив и вино «Черный доктор». — Они, все трое, захохотали, довольные всемерной чернотой. — Коромысло не дурак. Он великий мыслитель. Он считает, что России нужен новый Владыка, но не из Семьи прежних Царей. Он верит в Последний Срок. Он полагает, что Последний Приговор произойдет на снежных полях России, когда Война докатится вся, целиком, сюда с Востока, с гор и из степей, и что мы должны достойно встретить Судью. Все должно быть возвращено на круги своя. Все должно занять свое законное место. Жрите! — Он вынул из карманов снедь, растолкал в подставленные ладони Ионафана и Давида. — Лопайте, черные ребята! Нам осталось недолго. Ищите, и обрящете.

— Где Камень?

— Я же, бестолочь, показал тебе, где!

Ионафану наконец удалось отдуть налипшую на лицо, через глаза и скулы, золотую прядку. Авессалом дожевал бутерброд, вытянул руки и внезапно рванул черную куртку на груди Ионафана, и под черной материей блеснула богатая, роскошная золотая, медная, красная парча.

— Ого-го, парнишка! Как это надо понимать?.. В батюшки готовимся?.. Или в Цари уже метим?!.. — Авессалом больно тряханул юношу за локти. — Что это за маскарад?!..

— Покажи Камень, — тихо, грозно попросил Ионафан и стукнул Авессалома по вцепившейся в его локоть руке в черных перчатках. — Не верю тебе. Покажи сначала. Потом я тебе скажу, в какой церкви служу.

— Не веришь?.. И это похвально.

Он вытащил из-под рубахи нож.

— Ногу разрезать мне предлагаешь?.. Режь. Полюбуешься, потом сам рану перевяжешь. Только не забудь обезболить и продезинфицировать. Иначе я разрежу твою нежную кожицу и вошью Сапфир тебе. Где Коромысло?.. В Доме Власти?.. Я позвоню ему. Телефон у меня в нагрудном кармане. Вытащи, набери номер, у меня руки заняты.

Ионафан отодвинул от себя нацеленное ему в грудь лезвие голой рукой, бесстрашно глядя Авессалому в глаза. Давид без звука смеялся, меленько трясся в припадке смеха, на губах у него застыли зернышки черной икры. Гарь обволакивала их. Огонь бился на ветру, выбивался из окон дома. Обнимал яростно, ненасытно разваленные, как рыхлое печенье, стены красными руками. Еще сегодня в доме жили живые люди. Еще сегодня. Еще сейчас.

Они вкололи в меня слишком много наркотиков. Они сделали мне так больно. Зачем?! Они отняли у меня мою драгоценность. Мою драгоценную жизнь отняли они у меня. Да она мне на х. й не нужна.

Я брежу. Я все вижу. Глаза мои закрыты, но я зряч. Они привязали меня к стулу, чтобы я не свалился. Они делают мне больно, а потом обливают меня водой, чтобы я очухался. Я вижу живые картины. Я вижу тебя, Воспителла. Ты идешь по улице быстро, ты бежишь. За тобой идут два черных человека, старый и молодой; у молодого ярко-золотые волосы, как у девушки, длинные, слетают на плечи, чуть вьются. Ты забегаешь в церковь. Там идет торжественная служба — ведь нынче большой праздник. Сретенье Господне. А холод!.. А лютый холод наш… Ты греешь руки над горящими тоненькими свечками, хоть это в храме и воспрещено. Продавщица свечей укоризненно, тяжело глядит на тебя. Иеромонах в золотой парчовой ризе делает регентские знаки хору. Поют молоденькие девочки, пташки и козочки, и иеромонах плотоядно взглядывает на них. Последнее созвучье хора замирает, гаснет под высокими гулкими сводами. Это Голгофа. Это Распятский храм. Это Север, Острова. Это каторга. Разве ты была на каторге, Воспителла?! Служба окончена. Иеромонах увидел тебя в толпе прихожан, подмигнул, сделал знак рукой, будто показал тебе, как певице, вступленье: «Погоди, я сейчас». Он торопливо спускается к тебе с амвона, благословляет тебя. Знает ли батюшка, что ты изготовляешь грешные помады для порочных женских губ?! Знает: ты исповедалась ему. Ты складываешь лодочкой ладони, склоняешься и прикладываешься, как к потиру, губами к его волосатой руке. Ты никогда так благоговейно не целовала мне руку. Ты целовала мне руки, грудь, глаза, губы — горячо, задыхаясь. Те два черных человека, что шли за тобой, появляются в церкви. А вот и третий — он среди паствы. Он переглядывается с пришедшими. Они проталкиваются, оттесняют старух в белых платках с заячьими ушами завязок. Они берут тебя в кольцо, как волчицу. Ты в плащике-распахайке, завязанном бантом на груди; ты совсем с ума сошла — в легком плащике — лютою зимой!.. Легкомысленная… махаон мой. Иеромонах запускает руку в складки расшитой золотыми и серебряными нитями, алыми цветами и поющими птицами — у птиц изумрудные глазки и рубиновые клювики — негнущейся парчовой ризы. Что он вынул? Я вижу, вижу отсюда. Это маленький, чудесный, дамский, прелестный смит-вессон, бодигарт-эрвейт, тридцать восьмого калибра. Он сует револьверчик тебе в лапку, под плащ. Ты крепко сжимаешь оружье. Теперь оно твое. Теперь оно Божье, ха-ха. Ты закрываешь глаза. Совсем как я. Черные люди приближаются. Батюшка встает над тобой, возвышается громадной парчовой горой, гора растет, вырастает, наплывает, и ты склоняешься низко, гнешься, падаешь к изножью горы, делаешься маленькой, как бабочка, как землеройка, как тундровый лемминг, и ныряешь в гигантские складки парчи, и тебя нет, нет тебя уже, тебя накрыли тяжелой парчой, как цыганки, воровки, накрывают самовар юбками и уносят в табор навек со двора доверчивых хозяев. Где она?! Где она?! Черные мечутся. С колокольни звонит колокол. На улице метель. Парчовая гора движется к алтарю. Ты катишься перекати-полем под шатром древней скинии, блестящей огнем и золотом. Священник с ума сошел. Он вводит тебя в алтарь. Он прячет тебя в алтаре. Бабу — в запретном месте святом. Хвала ему. Ты будешь жить. Тебя не застрелят. Это ты застрелишь, если надо. Не стреляй в человека и птицу. Выстрели в снеговика. Вон их сколько — армагеддонские дети налепили на улицах, меж алмазных сугробов.