Ермак Тимофеевич - Николай Гейнце

Казаки со своей стороны честили воеводу и всех стрельцов, дарили соболями, угощали их со всевозможною роскошью.

Иван Тимофеевич сдал свою дружину Ивану Кольцу, отобрал пятьдесят казаков и через неделю по прибытии московского воеводы двинулся из Сибири в запермский край, к Строгановым. Сердце его радовалось.

Перед отъездом он долго беседовал с князем Болховским и ещё дольше с Иваном Ивановичем, дал советы, сделал указания, всё предусмотрел своим острым умом и наказал, чтобы в случае какой-либо особой опасности послали гонца к Строгановым.

Он оставлял завоёванный им край всё же с большою тревогою.

Не было ли это предчувствием?

Вся усадьба вообще, а хоромы Строгановых в особенности имели необычайно праздничный вид. Двор был усыпан жёлтым песком, тяжёлые дубовые ворота отворены настежь, как бы выражая эмблему раскрытых объятий. По двору сновал народ, мужчины и женщины, в ярких праздничных платьях.

Этот снующий люд входил и выходил из хором, толпился около новосрубленной избы, появившейся во дворе усадьбы и казавшейся игрушкой среди остальных строений, хотя и празднично прибранных, но всё же не могших соперничать с нею в красоте отделки и свежести только что окончившейся постройки.

Эта изба была срублена для молодых Якова и Домаши по распоряжению Семёна Иоаникиевича Строганова, пожелавшего отблагодарить их за верную службу, его — как разумного московского гонца, сумевшего избавить от беды неминучей, а её — как любимую сенную девушку боготворимой им племянницы.

В описываемый нами день происходила их свадьба. Но не она, конечно, так празднично настроила всю усадьбу. Свадьба эта имела значение, как событие, сопутствующее другому, более важному — другой свадьбе: молодой хозяюшки и Ермака Тимофеевича.

Ксения Яковлевна Строганова стала в этот день княгиней Сибирской. Уж более недели, как всю усадьбу с быстротою молнии облетела весть, что осыпанный царскими милостями завоеватель Сибири Ермак вернулся к Строгановым, чтобы вести свою обручённую невесту к алтарю. В этот вожделенный день возвращения жениха Ксения Яковлевна проснулась особенно печальной. Находившаяся при ней Домаша заметила это и спросила:

— Что с тобой, Ксения Яковлевна?

— И сама не знаю, Домашенька, что со мной деется, тяжело мне так на сердце, — отвечала со вздохом Строганова.

— Да это перед радостью, — умозаключила Домаша. — Может, близок уже князь-то ваш Ермак Тимофеевич.

— Не говори лучше мне про это… не береди пуще моего сердца, я и так смерть как истомилась, его дожидаючись…

— Дождёшься, Ксения Яковлевна, дождёшься.

— Ох, и думать об этом боюсь я, девушка… Уж сколько времени как уехал Иван Иванович, да и воевода московский, чай, давно уже на место прибыл, а Ермака Тимофеевича нет как нет. Запропастился он, где и отчего, неведомо, не хуже, как надысь твой Яков, — заметила Строганова.

— Да и ты, Ксения Яковлевна, кажись, клепаешь на него, как и я надысь клепала на моего Яшеньку, а он, оказывается, большую службу сослужил Семёну Аникичу, что поехал на Москву-то, успокоил его, страсть как похвалил и серебром его крёстный наградил… Избу вот строить приказал, не изба будет, а гнёздышко…

— Иди-ка ты, Домаша, одна под венец честный, меня не дождёшься, — вздохнула Ксения Яковлевна, и из глаз её выкатились две слезинки.

— Нет, нет, уж зачем, столько времени ожидали, подождём малость…

— Малость… — тоном печального сомнения повторила Строганова.

— Конечно же малость… Може, не сегодня завтра пожалует наш князенька…

— Кабы твоими устами да мёд пить…

— И мёду, и браги, и вина заморского, всего попьём на нашей свадьбе, — весело сказала Домаша.

Ксения Яковлевна даже не улыбнулась, несмотря на то что смех её любимой сенной девушки всегда действовал на неё заразительно. Видимо, действительно было у неё тяжело на сердце.

— Матушка ещё вчера говорила, что близко он… А она чует… — как бы про себя уронила Домаша.

— Разве говорила? — встрепенулась молодая Строганова.

— Да, была я у неё вчера под вечер. Слышу, говорит, гул от копыт лошадиных, едет это суженый Ксении Яковлевны…

— Ты не врёшь? — с тревожным сомнением в голосе спросила она.

— Зачем врать… Пёс врёт, а не я, как говорит Антиповна.

— Так и сказала, да?..

— Верно слово…

— Кабы её слова да исполнились…

— А когда же они не исполнялися?..

— Так-то так, да мне что-то и ей не верится, уж очень мне тягостно.

— Говорю, это перед радостью.

— Кабы так… — со вздохом молвила Ксения Яковлевна.

Слова Домаши исполнялись с какою-то прямо волшебною быстротою.

Вышеприведённый разговор между девушками происходил сперва в опочивальне Строгановой, пока она делала свой туалет, а затем во второй горнице светлицы, куда они вышли.

— Кабы так… — снова, как бы отвечая своей мысли, повторила молодая Строганова, подходя с Домашей, по обыкновению, к окну, из которого виднелась бывшая изба Ермака Тимофеевича.

Новопостроенный посёлок был после ухода московских стрельцов пуст. Семён Иоаникиевич ожидал со дня на день новых посельщиков.

— Да оно так и есть! — воскликнула Домаша. — Гляди! Кто едет-то!

Ксения Яковлевна взглянула по направлению руки своей сенной девушки. Сердце у неё радостно забилось. По дороге, прилегающей к посёлку, но ещё довольно далеко от хором, двигалась группа всадников, человек пятьдесят, а впереди ехал, стройно держась в седле и, казалось, подавляя своею тяжестью низкорослую лошадку, красивый статный мужчина. Скорее зрением сердца, нежели глаз, которые у неё не были так зорки, как у Домаши, Ксения Яковлевна узрела в этом едущем впереди отряда всаднике Ермака Тимофеевича.

— Кажись, и впрямь это он! — воскликнула Строганова, схватившись за руку Домаши.

Голос её дрожал. Она то бледнела, то краснела.

Отряд действительно приближался, и уже теперь Ксения Яковлевна явственно различала фигуру своего жениха.

— Он, он! — воскликнула она. — Надо дать знать дяде…

И Ксения Яковлевна сделала движение, чтобы идти в рукодельную.

— Знают уж все, знают… — остановила её Домаша. — Глянь-ка, на дворе что делается!

Там действительно царило небывалое оживление, доказывающее, что приближение желанного и долгожданного гостя было замечено, а следовательно, и Семён Аникич был об этом предупреждён.

— Ермак Тимофеевич жалует, Ермак Тимофеевич жалует! — вбежала в горницу Антиповна.

— Видим, видим, нянюшка, — в один голос сказали девушки.