Музыкальная шкатулка Анны Монс - Екатерина Лесина

— Февраль, — сказала она. — В начале месяца. Но там не только бумага была… там и ручки, и карандаши, скрепки, клей, корректор, еще линейки и…

— Я понял. — Игнат зачем-то погладил Ксюшино плечо. — Но бумага — это самое тяжелое, верно?

— Да.

— И сгружают ее так, чтобы потом не перетаскивать с места на место?

Естественно. Ксюша бы замаялась, если бы эту гору еще и ворочать пришлось…

— И всякий раз ставят в одно и то же место, верно?

— Да, но… нет! В феврале иначе было! Полочка обвалилась. И еще, наша уборщица жаловалась, что тут не протиснуться, и я решила попробовать поставить бумагу иначе.

— Туда, где она сейчас?

— Да.

— А коробки, которые стояли в том углу…

— Вот, — Ксюша указала на стену. — Но там ничего особого нет… всякая ерунда, старые отчеты, справки. Я хотела их уничтожить… Она там?

— Сейчас узнаем, — отпустив Ксюшу, Игнат снял коробку и безо всякого уважения к содержимому — вдруг бы и правда оказалась там историческая ценность? — перевернул ее.

Газеты, бумаги, мятые тряпки вывалились на пол.

И Ксюша с трудом подавила разочарованный вздох.

— Не торопись. Подумай хорошо. Представь, что ты спрятала здесь очень ценную вещь, которая была получена тобою совершенно незаконным путем. Допустим, спрятала в коробке, куда точно никто не полезет.

Шкатулку? Но почему нельзя было найти место понадежнее?

Нет, в подсобку если и заглядывали, то лишь уборщица, которая дальше полок с моющими средствами не заходила, и — Ксюша. Она настаивала, чтобы дверь запиралась, не потому, что опасалась пропажи чего-то ценного, но порядка ради.

И все-таки…

— Дома — нельзя, да и вообще нежелательно, чтобы эту вещь с тобой связали. Ее ведь будут искать, и, если найдут здесь, вряд ли свяжут с тобой. Вот дом — дело другое, там пространство личное…

Игнат, присев, перебирал листы.

— Ты собиралась выждать некоторое время, убедиться, что ни тебе, ни твоей вещи ничего не угрожает. А потом тихонько ее вынести… но вот незадача: в твоем тайнике — а ты уже считаешь его своим — вдруг случилась перестановка.

И полку с тайником загородили короба бумаги.

— Нет, ты, конечно, можешь придумать что-то, чтобы добраться до своей вещи, но тогда точно привлечешь к себе внимание. И так уже твой интерес к подсобке незамеченным не остался. Видишь ли, рыжая, людям лишь кажется, что они умеют с собой управляться, что никто и никогда не догадается об их маленьких тайнах. Но это неправда. Взгляни.

Разложив мятый листок на колене, Игнат разгладил его локтем и Ксюше протянул.

— Знакомо?

— Отчет…

— Чей?

— Акулины…

Акулина? Ксюша и удивляться-то больше не может.

— У тебя много врагов, точнее, недоброжелателей, — продолжил рассказ Игнат. — Видишь ли, природа одарила тебя препоганым характером, а это не может не сказаться…

— Ты про Стаса говоришь?

— Естественно, — он посмотрел на нее снизу вверх. — Он это все начал, точнее, не он лично, но характер — это такая вещь… его так просто не переделать. Слышала поговорку, что горбатого могила исправит? Вот, аккурат про него. Играл бы честно, глядишь, и остался бы жив.

— И кто его?..

Не Акулина же! И не Виктория Павловна…

— А давай-ка подумаем. Начнем с подруги детства. — Игнат поднялся, а человек в сером присел, собирая разбросанные бумаги. — Как ты думаешь, насколько приятно быть постоянным запасным вариантом? Этакой вечно отложенной любовью? Тут у нас и страсть, и ревность, и обида… Ты ж видела, что обиженная женщина учинить способна.

Это он про свою машину испорченную. А у Эллы поводов обижаться хватало.

— Затем — наша Акулина, — Игнат потряс бумажкой. — Она вроде бы играла роль гордой царицы, которая не снизойдет до мести, но… вряд ли она позабыла о своей разрушенной жизни. И, конечно, она за старым врагом приглядывала. Дальше — наш юный Робин Гуд… его вечно обходили, задевали, раз за разом тыкали его носом в собственную никчемность. А раненое самолюбие — это изрядный мотив. Виктория Павловна…

— И она?!

Ксюша осознала: работу все же пора менять.

— И она… ее любимая дочь уже год как из дому ушла. Вспыхнул страстный роман… угадай, с кем?

А что тут гадать? Только странно, что во всех телефонных разговорах Виктория Павловна ни словом не упомянула о Стасе.

— Только вот любовник в конце концов девочку бросил, чем сильно ее ранил… нет, открыто воевать с ним Виктория Павловна не посмела бы, но за врагом присматривала… И вот представь, что за каждым твоим действием, за каждым шагом наблюдают четыре человека.

Ксюша представила — и вздрогнула.

— Рано или поздно кто-то и заметит его интерес к подсобке. И решится устроить обыск… ведь он был? Коробки переставляли?

— Д-да… но ничего не пропало!

И случилось это месяца два тому назад…

— Поэтому ты про обыск молчала?

— Ну… да…

Ксюше было неудобно. Во-первых, подсобка — не ее личные владения, и мало ли кому из сотрудников понадобится здесь что-то, бумагами заваленное? Во-вторых, действительно, ничего не взяли, да и не было в подсобке ничего ценного. И если так, то, заговори она об обыске, ее бы на смех подняли.

Ну, или решили бы, что она кого-то в воровстве подозревает.

— А теперь представь, что однажды ты решаешься забрать из тайника эту вещь и обнаруживаешь, что тайник пуст… и ты точно знаешь, кого в этом винить.

Ксюшу.

Но она не брала шкатулку! Она ничего о ней не знала!

И вообще, если виноват Стас, то как же получилось, что и все остальные втянуты оказались?

— Идем, — Игнат подтолкнул Ксюшу к двери. — Нам надо встретиться еще с одним человеком…

Возвращался Петр домой в томлении, которое чем ближе была Москва, тем сильнее становилось. Гнал коней, поторапливал свиту. Полтора года пролетели быстро, и, пожалуй, были они весьма полезными. Не доводилось Петру скучать, многое он повидал, многое понял, но ныне не про полезность были мысли его.

Закрывал глаза — и видел милое Аннушкино лицо.

Открывал, и таяло оно, заставляя сердце мучительно сжиматься.

Как там она?

Писала, верно, но скупы были те письма, деловиты… и тем отличны от многих ласковых, которыми силились привязать его прочие бабы. Нет, горда была дочь виноторговца, тем и по сердцу ему пришлась.

Думал, что позабыл уже ее, но теперь сам тому удивлялся: как можно? Ее ли, милую, любую, вычеркнуть из памяти? Другие-то что — пришли и ушли, стерлись их образы, а вот Аннушка…